На этом приказ заканчивался.

— С меня довольно, Ганс, освободи меня от этой службы, — обратился Енихе к Шлихте, закончив чтение бумаги. — Я не гожусь для этой работы. Ты сам говорил, что в этих делах нужен особый нюх, а у меня его нет.

— Успокойся. Чего ты горячишься? Подумаешь — отделался шишкой.

— Нет, Ганс, это не так. Это пятно на моем мундире. Я привык драться с реальным врагом, а не с призраками.

— Успокойся, еще раз говорю тебе. Никто тебя не тронет. Прочитай лучше еще один приказ.

В приказе по войскам СС сообщалось о присвоении званий ряду лиц высшего состава, в числе их был и Штайнгау. Он получил высшее звание в войсках СС, став обергруппенфюрером.

— Это значительно важнее для тебя, чем первый приказ. Советую сейчас же дать поздравительную телеграмму Штайнгау, — сказал Шлихте.

— Ты так думаешь?

— Конечно!

— Хорошо, Ганс, спасибо за совет.

Аресты на этом не закончились. Они продолжались весь февраль.

В лагере «восточных рабочих» Бриксмандорф в блоке № 2 под полом было обнаружено четырнадцать пистолетов системы «вальтер», в лагере французских военнопленных в щели откопали части пулемета.

Обо всем этом Енихе через Росмайер сообщил в Центр.

Это был, пожалуй, самый мучительный, самый тяжелый месяц для Енихе.

Так как погода по-прежнему была нелетной, ему каждый день приходилось присутствовать при обысках. Заключенные не раз обжигали его полными ненависти взглядами.

Енихе пытался выяснить у Шлихте, кем была раскрыта подпольная организация, но комендант то ли сам мало знал об этом, то ли что-то утаивал. Он только сказал, что аресты начались сразу в трех разных лагерях в группах людей, не связанных между собой по работе.

Енихе сообщил об этом в Центр.

В сводках Верховного командования вермахта все чаще говорилось о сокращении линии фронта. Назывались новые немецкие города, новые направления. В Постлау появились беженцы из Восточной Пруссии и Померании. Одна тотальная мобилизация следовала за другой, даже партайлейтер Шпандау грозился пойти в армию, «чтобы остановить варваров с Востока».

Большую часть времени он проводил на «Мариине», где девушки из «Арбайтсдинст» рыли окопы широкого профиля и устанавливали противотанковые надолбы. Здесь было столько юбок, что у партайлейтера рябило в глазах. Иногда он произносил патриотические речи «в духе доктора Геббельса», как выразился Еккерман. Главный конструктор стал совсем несдержанным в разговорах и часто заводил их даже при посторонних. «Германия катится в бездонную пропасть с неслыханным ускорением», — как-то сказал он Енихе.

Тревоги объявлялись теперь днем и ночью, а форалярм не прекращался сутками. На форалярм никто не обращал внимания, иначе жизнь в стране должна была бы остановиться. Ночью города погружались в жуткую настороженную тишину, старались раствориться в тумане, но в марте установилась ясная погода, и не только днем, но и ночью, и налеты участились.

Теперь самолетам союзников никто не мешал нести свой страшный груз на Германию: зенитная артиллерия повсеместно снималась с охраны городов и перебрасывалась на Восточный фронт на танкоопасные направления. Каждый день соединения в триста, четыреста, пятьсот, тысячу четырехмоторных бомбардировщиков в сопровождении многочисленных истребителей проходили над Постлау в направлении на Берлин. Эти армады, начиненные взрывчаткой, вызывали ужас. Когда они только приближались и далекий гул сотен моторов еще не был подавляюще могуч, а звенел на высоких нотах, на десятки километров все вокруг на земле замирало.

В промежутках между тревогами берлинское радио передавало музыку Вагнера, Листа, Бетховена — это должно было напоминать немцам, что они защищают западноевропейскую цивилизацию от «азиатов». Об этом заявил в своей очередной речи доктор Геббельс. Его выступления походили теперь на заклинания. Это была смесь демагогии, угроз, сентиментальности и цинизма. В одном из своих выступлений он призывал к бдительности, бдительности и еще раз бдительности, и на стенах домов везде появились аляповато нарисованные мрачные силуэты в глубоко надвинутых на лоб шляпах и подпись под ними «Pst! Feind hört mit»[16]. В другой раз Геббельс пообещал, что скоро фюрер даст приказ о применении новейшего секретного оружия, и тогда враги Германии содрогнутся и станут перед ней на колени. Следующая речь была желчной, сумбурной, во всех бедах он обвинял трусов-дезертиров, которых оказалось немало среди немцев, и грозил им страшными карами не только на этом свете, но и на том.

Через три дня после этой речи Шлихте познакомил Енихе с секретным приказом, подписанным Гитлером. В нем многие города Германии объявлялись крепостями, «которые не должны быть сданы врагу ни при каких обстоятельствах». Далее следовал перечень наиболее отличившихся в боях подразделений, награды, а еще ниже кары: командующий шестой бронетанковой армией СС Зепп Дитрих, который еще недавно, после успешного наступления в Арденнах против американцев и англичан, превозносился как национальный герой Германии, был разжалован в рядовые «за потерю инициативы и неверие в победу», полковник фон Бонин за отступление без приказа подлежал суду военного трибунала, отборные дивизии СС «Дас Райх» и «Гитлерюгенд» лишались нарукавных знаков, «как не оправдавшие высокого доверия».

Вся страна напоминала огромный тонущий корабль, и никто не был уверен в завтрашнем дне.

Теперь донесения Енихе в Центр носили чаще политический, чем военный характер. По сути, он уже выполнил свое первоначальное задание. Советскому командованию было известно, что Х-209 в ближайшее время не появится в воздухе.

Фронт стремительно приближался, и над Постлау уже несколько раз пролетали советские самолеты-штурмовики. Они сбросили листовки. Еккерман показал одну Енихе.

— Всюду пропаганда, — сказал он. В листовке цитировались ставшие потом широко известными слова: гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается…

Енихе ничего не ответил ему на это.

Видеру теперь не приходилось испытывать даже «Хейнкели-177», так как те прямо с конвейера, с заводского аэродрома, улетали на фронт. Он слонялся без дела, и нередко от него попахивало спиртным.

Частые тревоги позволяли Отто почти ежедневно отправлять информацию в Центр через Мариенкирхе. В Мариенкирхе в эти дни бывало много людей: стариков и старух, детей и молодых женщин, калек, уже отвоевавших свое, и солдат действующей армии.

В то утро Енихе после службы не спеша шел домой. Время у него было — полет назначили на одиннадцать часов, и ему захотелось пройтись, подышать. Деревья стояли еще голые, но почки уже набухали, наливались соком, а земля парила.

Добравшись домой, Отто поднялся к себе наверх и «проявил» закладку. Он даже не поверил сначала тому, что прочел. Но ошибки быть не могло. Руководитель извещал его: «Светлячок» — положение С». Это был приказ Росмайер исчезнуть, уйти. Это означало, что Кристе грозит арест.

Если радиограмма пришла в Постлау, — значит, корабль Кристы уже покинул берега Швеции, но могло быть и иначе: одна радиограмма пошла сюда, а другая — в Швецию. Как бы там ни было, Отто решил сейчас же отправить телеграмму на главпочтамт в Бронхейм до востребования на имя Росмайер, а еще одну дать на немецкое посольство в Стокгольме, — возможно, они быстрее свяжутся с кораблем. Не мешкая, не переодеваясь в военную форму, он через минуту уже мчался на «цундапе» на почтамт по улицам, по которым только что не спеша шел из Мариенкирхе.

Телеграмма была самой безобидной: «Жду, скучаю. Целую. Отто».

Но станут ли работники посольства звонить на корабль по такому пустяковому поводу? Енихе дал самую высокооплачиваемую срочную телеграмму, — может быть, хоть это заставит сотрудника посольства, занимающегося почтой, пошевелиться.