К началу 1923 года все было кончено: Политбюро единогласно приняло резолюцию, в которой гарантировало выполнение всех требований Троцкого; он согласился подписать эту резолюцию, оговорив себе право включить в нее несколько примечаний, разъяснявших существо дела. В сложившихся условиях у тройки не было оснований не включить и его примечания!

Поворотным пунктом в карьере Троцкого был 1923 год, проложивший водораздел между Троцким — выдающимся государственным деятелем со славным прошлым (у которого, разумеется, могли быть разногласия с другими выдающимися руководителями) и Троцким — чужаком в партии. Его репутация была подорвана. И, поскольку это меняло весь характер большевистской политики, кампания против Троцкого была началом подавления всякой оппозиции вообще.

Все это переломное время Троцкий никак не мог выбраться из ослаблявшей его болезни. В конце года, когда беспрецедентно яростная кампания против него и его сторонников достигла апогея, состояние его здоровья еще более ухудшилось. Он был в состоянии полного истощения, его донимала непрекращавшаяся вялая лихорадка, его работоспособность даже и отдаленно не напоминала прежнюю, он потерял аппетит и непрерывно худел. То было странное сочетание крайнего нервного возбуждения и апатии. Когда доктора посоветовали ему отдохнуть в теплом климате Кавказской ривьеры, он ухватился за эту возможность. Решение было ответственным, поскольку на 16 января 1924 года была назначена тринадцатая партийная конференция, практически целиком посвященная его разгрому. Будь состояние здоровья Троцкого получше, он мог бы присутствовать на ней.

Но что-либо сделать было уже невозможно. Немногие его сторонники — Пятаков, Преображенский, В. Смирнов, Радек — пытались изложить свои соображения; огромное большинство, которое сумела сколотить тройка, реагировало с неслыханной злобой. Троцкий вместе с 46-ю был безоговорочно осужден, им было предъявлено обвинение с «мелкобуржуазном уклонении от ленинизма».

Троцкий, равнодушный и отчужденный, не стал дожидаться результатов; 18 января он отправился на юг; его поезд шел очень медленно; через несколько дней, когда поезд еще находился в Тифлисе, Троцкий получил от Сталина телеграмму о смерти Ленина.

Это известие, хотя и давно ожидавшееся, ошеломило его. Не говоря уже о личных чувствах, под ударом оказывалось его будущее: он всегда тешил себя надеждой, что поддержка Ленина поможет ему выскользнуть из сжимающегося кольца аппаратчиков. По свидетельству Крупской, «узнав о смерти (Ленина), Троцкий потерял сознание и целых два часа не приходил в себя».

Прежде всего предстояло решить, должен ли он возвращаться в Москву на похороны, которые были, несомненно, государственным событием исключительнейшей важности. Любители церемониала, большевики, конечно же, должны были устроить некий величественный спектакль, провожая в последний путь своего «отца-основателя». Но главное — со всей остротой вставал вопрос о наследовании.

Троцкий послал в Кремль шифрованную телеграмму; ему почти сразу же ответили, что, поскольку похороны произойдут раньше, чем он сможет вернуться, ему следует просто продолжать свой путь. На самом деле он легко мог поспеть: похороны были отложены. Но важно, от кого исходила информация: от Сталина! Еще более важно то, что говорил об этом инциденте позднее, в 1929 году, сам Троцкий: «Каким бы невероятным это ни показалось, меня обманули даже в отношении даты похорон. Конспираторы правильно предположили, что я и не подумаю проверить их сообщение». И это — после года нарастающего, разрушительного напряжения.

Ко всему равнодушный, сжигаемый лихорадкой, Троцкий оставался на тихих солнечных берегах Кавказа до самой весны.

В мае, вскоре после его возвращения в Москву, впервые всплыл вопрос о ленинском завещании. Теперь оно было для Троцкого его последней верительной грамотой. В нем, хотя и уклончиво, не впрямую, неоднозначно, все же предлагалась мера, которая в силу ленинского авторитета могла оказаться сокрушительной: устранение Сталина.

Завещание было зачитано Каменевым перед Центральным Комитетом на тринадцатом партийном съезде (в конце мая 1924 года). Эффект был ошеломляющий. Сталин, сидевший в президиуме, выглядел сгорбленным и подавленным; он явно хотел казаться безучастным, но лицо его ясно обнаруживало, что игра идет ва-банк.

Зиновьев и Каменев превзошли самих себя, защищая Сталина. Используя весь свой престиж и способности, они доказывали — преследуя, разумеется, свои скрытые цели, — что Сталин со времени смерти Ленина «исправился».

Завещание было сведено на нет.

Положение Троцкого было весьма затруднительным: он был той стороной, которая выигрывала в случае поражения Сталина. Ему не удалось найти нужной линии поведения; он отмалчивался; все, на что он оказался способен, — жестами и мимикой дать понять, что он, Троцкий, выше этого жалкого спектакля; к концу заседания он, казалось, сжался в комок от отвращения. В итоге, без единого слова протеста с его стороны, было принято решение — игнорировать завещание! Это означало, что оно вообще не будет опубликовано; такое пренебрежение ясно выраженной волей партийного божества в других обстоятельствах могло бы показаться непостижимым.

Тринадцатый съезд воспроизвел в более систематизированном виде все те обвинения против Троцкого, которые составляли главное содержание январской партийной конференции. Вот уже несколько месяцев Зиновьев домогался изгнания Троцкого; на сей раз он напал на него более ожесточенно, чем остальные. Он утверждал, что теперь партия должна быть сплоченнее, чем когда-либо, и что мир в партии невозможен, пока Троцкий не отречется от своих взглядов (это требование тогда прозвучало впервые). Троцкий, в очередной раз загнанный в угол, вынужден был принести себя в жертву на алтарь партийного единства. Его защитительная речь содержала те же напыщенные заверения в преданности партии, которые уже однажды стоили ему поражения в борьбе с тройкой. Более того, она опять была построена в форме обращения к широкой аудитории — все то же свидетельство его неспособности маневрировать в джунглях партийного аппарата:

«Никто из нас не хочет и не может быть прав вопреки партии. В конечном счете партия всегда права, потому что она является тем единственным историческим орудием, которым располагает рабочий класс для решения своих коренных задач.

Можно быть правым только вместе с партией и внутри нее, потому что история не дает нам иных способов реализовать свою правоту. Есть знаменитая английская поговорка: «Моя страна, права она или не права». С большим историческим основанием мы можем сказать: «Моя партия, права она или не права» — не права по отдельным, частным вопросам в отдельные моменты… Было бы абсурдным, даже неприличным выступать здесь с личными заявлениями, но я надеюсь, что, если дойдет до этого, я тоже буду не последним солдатом на последних большевистских баррикадах!»

Смысл этой речи очевиден: партия всегда права. Этот тезис выражает суть позиции Троцкого: не стремление к личной власти, а отождествление себя с Идеей до крайних пределов. Вот почему он не мог выступать против тех, кто ссылался на поддержку партии — независимо от того, во что эта партия превратилась.

Его заключительные слова: «не последний солдат» — сочетавшие патетику с самоуничижением, выдавали самую коренную причину его беспомощности.

К концу 1923 года звезда Троцкого начала клониться к закату. Смерть Ленина, наступившая в январе 1924 года, ускорила его падение; через год он был снят с должности наркомвоенмора.

В мае 1925 года он был назначен на несколько постов сразу — в Совете электрификации, в Научно-Техническом промышленном совете и в Комитете по концессиям.

Все эти занятия, как он говорил позднее, не имели ничего общего друг с другом; они были нарочно придуманы, чтобы «изолировать меня от партии, погрузить в рутину, поставить меня под особый контроль. Тем не менее я честно пытался работать в этих новых условиях. Приступив к работе в трех совершенно не знакомых мне организациях, я вскоре по уши погрузился в дела…»