Ещё в том же возке ехали в Верхние Земли чиновник налогового ведомства, за какие-то грехи переведённый на службу в эту забытую Отцом-Солнцем промёрзшую дыру, и его супруга. Этот перевод был для чиновника поводом ежевечерне напиваться с горя, по утрам мучиться жестоким похмельем и каяться солнцеликому в своей недостойной слабости, но останавливаясь на очередную ночёвку, снова требовать у очередного трактирщика выпить, да побольше и покрепче. Супруга вполголоса шипела на него, служитель Отца-Солнца громко укорял, а Гай помалкивал себе: чиновников он не любил, но бедолагу, которому даже напиться спокойно не дают, ему всё-таки было жаль — однако не настолько, чтобы ссориться из-за него с жрецом и разочарованной в жизни и в супруге чиновницей.
Пока ехали на запад, было дождливо и ветрено, приходилось поднимать кожаный верх возка и дышать похмельными ароматами чиновника и приторно-цветочными духами его супруги. Когда поднялись на плато, погода направилась, хоть и стало заметно холоднее: по утрам в придорожных лужах поблёскивали ледяные стрелки, хотя после Осеннего Равноденствия прошло всего-то две недели и для утренних заморозков было вроде бы немного рано. Или здесь это в порядке вещей? Гай спросил об этом возчика, тот ответил, что рановато даже для Верхних Земель, но вообще тут такое сплошь и рядом. Может даже снег выпасть и полежать денёк-другой, так что утренники — это пустяки.
Но пока что ясное солнце днём позволяло даже опускать верх возка, и Гай с любопытством оглядывал окрестности. М-да, Алмазные Пики пока ещё только больше угадывались, чем виднелись вдали, но уже было ясно, что с детства знакомые вдоль и поперёк Бурые Скалы — это не горы, а так, буйно заросшие лесом и кустарником высокие холмы, уютные и безопасные, что бы там ни думали на этот счёт обитатели тех мест. Верхние Земли ни в коем случае не казались ни уютными, ни безопасными, хоть и выглядели вполне обжитыми: деревушки в десяток-другой дворов (ни одного хутора Гай с самого начала подъёма не видел ни разу), небольшие поля на сравнительно ровных участках, куда более обширные пастбища… Овец и коз, кстати, частенько пасли девицы — правда, одетые совершенно по-мужски, да ещё с охотничьими ножами на грубых поясах, туго перетягивающих овчинные безрукавки. Благонравные имперские дамы и девицы успели уже у капитана Легиона слегка повыветриться из памяти, но в пограничье обитало множество орочьих полукровок, продолжавших жить по вполне степным законам, и уж представить себе одну из жён контрабандиста, прикидывающегося охотником, одетую в суконные штаны и с ножом на поясе, у Гая фантазии не хватало. А вот местные женщины почти поголовно носили штаны и высокие сапоги, только по дому могли работать, обернув бёдра куском сукна, даже не сшитого в юбку, зато сплошь и рядом вышитого цветным шёлком в нарушение старинного, но никем до сих пор не отменённого указа. И без оружия никто из местных лет так с десяти, независимо от пола, кажется, даже до нужника из дому не выходил.
— Отец-Солнце, — простонала чиновница, потому что возок опять остановился, пропуская прущих наперерез овец, — как они этим дышат!
Она демонстративно зажала рот и нос надушенным платком, потому что овечье стадо обтекло остановившийся возок, как водный поток… нет, не водный, а мохнатый, рогатый, без умолку блеющий, благоухающий навозом и грязной шерстью, а ещё бестолковый и слишком уж неторопливый. Пастушка орала на свою скотину, так что заслушался бы и старый десятник, и щёлкала кнутом над спинами и головами, ни разу не задев ни шерстинки. Возчик одобрительно присвистнул, но девица, оглянувшись на его свист, посоветовала «имперскому подпевале» заткнуться и не вы… выделываться. Возчик заржал, Гай хмыкнул, оценив лихо завёрнутый пассаж, в котором северянка ни разу не повторилась, чиновница ахнула и густо покраснела то ли от стыда, то ли от негодования, а солнцеликий звучным, хорошо поставленным голосом укорил девицу в незнании приличий и в отсутствии такого полезного для женщины качества, как скромность. Она окинула презрительным взглядом его жёлтое одеяние, Гай неохотно привстал, понимая, что просто вынужден будет вмешаться, если не хочет себе неприятностей на будущее, но пастушка только покривилась и поторопила кнутом последних овец.
— Это… это что-то совершенно недопустимое! — потрясённо выдохнула чиновница. — Почему местные власти не следят за соблюдением хоть каких-то приличий? У этой… этой… на шее ожерелье висело из цветных опалов! У деревенской девчонки! А за любое из тех слов, что она тут наговорила, её следовало бы высечь её же кнутом!
— С оттяжкой, — поддакнул её супруг, уже понемногу оклемавшийся после вчерашнего, и Гай подумал, что его-то вряд ли хоть раз в жизни пороли хотя бы отцовским ремнём, раз он так легко рассуждает о наказаниях. Ещё он подумал, что девчонка вела себя в самом деле безобразно, но всё-таки не заслужила мучительной смерти, как и сам он не заслужил очередной проповеди воинствующего неофита, исполненного важности осознания своей великой миссии — пролить на диких горцев свет истинной веры.
— Простите, солнцеликий, — сказал он, не выдержав этой пытки вдохновенным словоблудием, — а как вы думаете добиться того, чтобы горцы всё-таки начали посещать службы в наших храмах? Лет десять назад, как я слышал, предыдущий хранитель храмов Верхних Земель пытался запретить местным жителям совершать обряды и подношения здешним богам, даже уничтожил несколько алтарей, но это очень плохо кончилось, едва ли не бунтом. — На границе с Пыльными Равнинами никто даже не пытался заставить орков и их полукровок молиться Отцу-Солнцу — там хватало настоящих проблем. Здесь их, видимо, не хватало.
— Надо обязать их посещать наши служения, чтобы они оценили разницу между их жалкими ритуалами и обрядами единственно-правильной веры.
— Каким образом?
Солнцеликий ненадолго впал в задумчивость, ибо загнать вооружённых дикарей в храм силой получилось бы вряд ли, а иных способов заставить их посещать службы было маловато. Однако от того, что он замолчал, Гаю не стало легче, потому что чиновница принялась жаловаться на холод, на скверную грубую пищу, на тесноту трактиров, на дикость местных нравов, а ещё — обвинять супруга в том, что именно по его милости она вынуждена терпеть все эти муки… «Лучше б жрец и дальше вещал», — тоскливо подумал Гай, с женщинами общавшийся мало и редко и не имеющий к их жалобам такой невосприимчивости, как супруг со стажем. Ещё он подумал о том, как же он отвык, оказывается, в своём пыльном захолустье от нормальных, обыкновенных людей. Сам в какого-то полуорка превратился. Которого имперские обыватели утомляют и раздражают.
*
Морковь у Харальда вполне удалась, хоть лето теплом не баловало и урожаи были большей частью весьма скромными. И теперь результаты трудов любителя всяческих огородных новинок упирались Айсу прямо под больное колено: двуколка была не особенно просторной, а Харальд насыпал для своего Владетеля здоровенную корзину отборной моркови. Подвинуться же было некуда, потому что рядом на сиденье лежал закутанный в старый плед ещё горячий пирог с этой самой морковью. Брюнн, жена Харальда, пирогами этими всех соседей угощала, и кое-кто уже просил семян и себе на грядочку. С капустой, мать рассказывала, было так же: сперва фыркали над теми, кто сдуру посадил «южную неженку», а потом, распробовав, просили у дураков рассаду. И коз пуховых никто не хотел брать даже в рассрочку на пять лет, а теперь у любой старухи на плечах не грубошёрстный платок, а пуховая шаль, и без капустных пирогов ни один праздник не обходится. «Вот оно, настоящее бессмертие, — иронически подумал Айс. — Не победа в очередной войнушке, а привезённые на север и прижившиеся здесь капуста, огурцы, морковь…»
Соломка неторопливо рысила по каменистой дороге. Была она немолодой и не особенно резвой, зато спокойной, послушной и не склонной к мелким лошадиным пакостям. Она всегда терпеливо ждала, не делая попыток тронуться с места раньше времени, пока её калека-ездок выберется из двуколки или, наоборот, затащит себя на сиденье. Выезжал Айс не каждый день, до темноты всегда успевал из любой поездки вернуться в крепость, так что Соломка его более чем устраивала. А молодых и резвых пусть посыльные берут, им нужнее.
