— Я их все потом отпущу, — сказал Ричард. — Может, не сразу, но отпущу обязательно. Что им толку пылиться у меня на столе? Пусть лучше странствуют по океану — это куда занимательней. Я их только рассмотрю получше, запомню… и отпущу.

Какое-то время мы сидели молча, прислушиваясь к шуму волн, треску костра и воде, что вскипала в нашем маленьком чайнике. А потом Ричард вдруг глянул не небо и спросил про краски.

Я тогда промямлил что-то про свет, отражающийся под особым углом, но Ричарду мой ответ не понравился. Мне он, в прочем, не понравился тоже.

— И все-таки, почему их так много, и они все разные? — настраивал Ричард.

Я попробовал отшутиться:

— Ну ты еще спроси, почему у нас в мире так много разных существ, и почему, например, у людей так много разных эмоций и мыслей. Почему у нас всего много, и все такое разное?

— Ты меня сам за язык тянешь, — усмехнулся Рич, а в его глазах заплясали добрые огоньки. — Я ведь спрошу.

— Только не у меня. Я не знаю. И про закат ничего не знаю.

— А у кого спросить?

— Не знаю, — в третий раз повторил я, и мы рассмеялись.

Вот и сейчас я глядел на закат, и не знал. Так странно: столько всего прошел, столько пережил, а так и не мог ответить на вопрос Ричарда — почему? Теперь к этому вопросу примешался другой, уже мой собственный: каким немыслимым образом все это многообразие уживается, создавая причудливую гармонию и красоту? Я не знал. Знал только, что это так.

А если отвести глаза от неба и глянуть вниз, на город — там еще больше цветов. Я глядел на мерцающие окошки домов, в которых, казалось, зажглись фантастические лампы (виноваты были последние отблески солнца), и пытался угадать, что сейчас творится в этих маленьких самобытных мирках, которых так много, и они такие разные.

Много всякой всячины, всего и не вообразить. Но я был уверен, что за одним из миллиона окошек мама читает детям добрую сказку, за другим — внук укрывает пледом уснувшую бабушку, за третьим — девочка играет с собакой. А кто-то, быть может, пристроил у окна небольшой телескоп и смотрит сейчас на первые звезды, пытаясь уловить те мгновения, когда они зажигаются. А другой стоит с мольбертом в надежде, что ему удастся запечатлеть закат. А кто-то просто стоит у окна и смотрит на небо и город, а в голове его бродят какие-то мысли… Не такие как у меня, но интересные. Кто-то ждет родителей с работы, и они обязательно вернутся, принеся из магазина сладости и игрушки. А кто-то сидит, согнувшись в три погибели, и не видит ничего вокруг себя. Возможно, он даже не знает, что наступил вечер — он изобретает лекарство, которое однажды спасет жизни тысячам детей, мам, отцов и бабушек.

Так много историй… Конечно, бывают не только такие, и от того порой опускаются руки и хочется послать все к чертям, но ведь нельзя забывать о тех, светлых, что сияют сейчас в бесконечном потоке домов, окон, машин и лиц. Ради них наш удивительно многообразный мир действительно стоит оберегать. Эти огоньки не должны погаснуть.

И сегодня я не дал им этого сделать. Я спас множество маленьких миров, спас целую книгу, или даже библиотеку добрых историй. Я спас любовь, надежду, дружбу, спас радость первых открытий и теплых встреч, спас детский смех и старческие улыбки, спас… все хорошее, что осталось у нас. И пусть вся грязь никуда не делась — это неважно, ведь я спасал не её.

Я встал в полный рост, не боясь упасть, и поглядел вниз: на нескончаемые вереницы цветных огоньков — дороги и магистрали, на подсвеченные гирляндами тротуары, по которым ходили люди, на яркие витрины и приветливые вывески ресторанов, много на что — всего и не перечислить. Но за всем этим скрывались люди.

Я улыбался им и махал рукой. Они меня не видели, а если кто и поднял ненароком глаза, наверняка принял меня за выпившего подростка. Но мне было все равно. Я даже был рад, что меня не замечают, зато я вижу весь мир — таким, какой он есть. Я улыбался людям, а на глаза наворачивались слезы. Может, от ветра? Ведь это так странно — плакать, когда на душе так радостно и светло. Даже не помню, когда я последний раз был так счастлив.

Я улыбался людям и с удивлением понимал, что совсем не чувствую гордости. Не чувствую, что мир теперь мне что-то должен. Я просто чувствовал, что уже ни в чем перед миром не виноват.

Конец.