Я был готов расстаться с Вашингтоном. У меня все еще оставалось несколько сотен долларов в запасе после продажи патента, но Джимми Рембрандт остался без средств раньше меня, и я ссудил ему пять сотен. Вдобавок некая замужняя дама, жена сенатора из Новой Англии, начала преследовать меня в отеле — она звонила в неподходящее время и угрожала, что обвинит меня в изнасиловании и потребует моей высылки, если я не соглашусь с ней встретиться. Я не хотел оказаться жеребцом, которого могли использовать как угодно, вопреки его воле. Покинув город, я избавился бы от всех затруднений. Женщина перестала бы [196] мешать моей работе, которая уже подходила к завершению. Я подготовил технические спецификации и схемы будущего передатчика радиоволн. Во время следующего визита Чарли Роффи спросил, получится ли у меня выехать в Мемфис к третьему февраля. Я заявил, что буду в его распоряжении. Казалось, он очень волновался. Все было улажено, кроме незначительных документов. Наше авиационное предприятие могло стартовать меньше чем через месяц.

Мне не понадобилось много времени, чтобы привести в порядок дела. Я зарегистрировал свое новое изобретение. Я еще раз написал Эсме и Коле. Было опасно связываться со мной напрямую, но сообщение можно передать через миссис Корнелиус. Я написал своей подруге–кокни, сообщил, как идут дела, и пожелал ей удачи. Моя звезда вот–вот взойдет в Теннесси. В ближайшее время у меня, несомненно, появятся собственный особняк и плантация. Она может разыскать меня под именем полковника Питерсона в «Адлер апартментс», Линдон–стрит, Мемфис, Теннесси, где Дик Гилпин снял для меня комнаты.

Тем вечером я в последний раз поужинал со своими юными благодетелями. Сами они возвращались в Нью–Йорк по делу. Они сказали, что при первой же возможности попытаются увидеться со мной в Мемфисе. Мы неизбежно встретимся в ближайшем будущем, заверил Джимми. В конце концов, мы по–прежнему оставались «тремя мушкетерами». Пятьсот долларов он мне обещал прислать через несколько дней.

Третьего февраля 1922 года я сел в пульмановский вагон, который обслуживала Южная железнодорожная компания. Всего через сорок пять часов я оказался в «городе Нового Нила» — так его назвал Марк Твен. Падал легкий снег. Завернувшись в медвежью шубу, чувствуя прилив уверенности, когда моих бедер касались казацкие пистолеты, я сидел в отдельном купе. Я воображал себя первопроходцем девятнадцатого века, собирающимся исследовать девственный континент. Я устал от Вашингтона и его декадентских радостей. Я с нетерпением ждал более суровых удовольствий Мемфиса. Прозвенел звонок. Поезд зашумел. Позже, в сумраке, я прошел в технический вагон. Позади меня как будто рушились огромные памятники и колонны. Колея превратилась в две тонких черных линии в неясном пространстве, которое постепенно становилось все более хаотичным. Вскоре перед глазами у меня остался только движущийся занавес снежной бури, он скрывал одну мечту так, чтобы ее могла заменить другая.

Река Миссисипи, столь же судоходная и широкая, как Волга, столь же важная для американской истории, как Днепр для нашей русской, вилась среди невысоких холмов. Увидев ее, я вздрогнул, словно мне открылась давно знакомая картина. Я как будто никогда не уезжал из России. Когда я поднялся с постели и выглянул в просвет между шторками, едва не поверил, что еду на поезде в Киев. Все пережитое с 1917 года показалось одной долгой лихорадочной галлюцинацией. Потом появились рекламные щиты и вывески на английском, и в сиянии рассвета мы свернули к предместьям Мемфиса. Ряды жалких, некрашеных лачуг внезапно сменились пустыми пространствами, посреди которых возвышались грандиозные викторианские здания, украшенные резьбой по дереву в подражание готическим соборам и французским замкам. И все тонким слоем покрывал снег. По–прежнему сохранялось впечатление, что я находился в предреволюционной Украине. Здания в пригородах были низкими, а улицы — широкими. Трамвайные вагоны, элегантно отделанные медью и неброско покрашенные, ровно катились вдоль рядов голых деревьев. Ярко расцвеченные фронтоны и ставни были бы уместнее в маленьком поселке, а не в большом городе. И вот среди тумана в лучах восходящего солнца появились более высокие здания. Когда поезд сделал поворот, я увидел ряды огромных пароходов с боковыми и кормовыми колесами, пришвартованных к причалам, на которых лежали горы товаров. Я мог бы поверить, что оказался в Нижнем Новгороде, если б не острые баптистские шпили, занявшие место наших православных луковичных куполов. Кроме того, машин здесь было гораздо больше, чем в русских городах. Следовательно, больше было и шоссейных дорог.

Клубы темного дыма растворялись в тумане. Тишина постепенно уступала место звукам оживленного торгового порта, который готовился к началу трудового дня. Потом иллюзия дружелюбия исчезла — появились бригады негров, которые дымили короткими трубками и перебрасывались шутками. Они направлялись к пристани от железнодорожных путей. Я к тому времени уже привык к черным лицам, но иногда они все–таки появлялись в неожиданных местах и обстоятельствах. Все слуги на Юге были темнокожими, от проводника в поезде до аккуратного извозчика, которого послали, чтобы довезти меня от станции до гостиницы. Он сказал, что его зовут Гибсон. Извозчик носил старомодное коричневое пальто с медными пуговицами и белые перчатки. Говорил он низким, ровным голосом, который удивительным образом отличался от монотонного ритмичного скулежа швейцаров, разносчиков газет и других бездельников, которые носились повсюду, подпрыгивая почти по–звериному. На северо–востоке негры так себя не вели. Я решил, что они какой–то другой породы. Экипаж проехал по Мэйн–стрит, через весь город, оказавшийся куда современнее, чем я ожидал; повсюду продолжалось строительство. Хотя здешние небоскребы и не достигали такой высоты, как в Нью–Йорке, но я увидел несколько зданий в четырнадцать этажей. Трамваи, электрическое освещение, яркие вывески, автомобили, универмаги и многочисленные рестораны — все производило то самое успокоительное впечатление, которого мне не хватало в Вашингтоне и которое ярко проявилось в Нью–Йорке. Относительно небольшой Мемфис был все–таки настоящим городом. Коляска остановилась возле «Адлер апартментс» на Линден–стрит. С одной стороны от входа располагался офис «Вестерн Юнион». Увидев его, я очень обрадовался. Здесь мои вещи передали двум швейцарам, а белый управляющий приветствовал меня и показал номер, расположенный на втором этаже. На мистере Бэскине был темный габардиновый костюм, в руках он держал шляпу и пальто. Он пояснил, что у него назначена встреча. Управляющий продемонстрировал мне все удобства, пожелал приятного пребывания в Мемфисе и вежливо заметил, что он всегда к моим услугам, если что–то понадобится. К полудню горничная приготовила одежду, и я смог вымыться и привести себя в порядок. Потом я надежно спрятал свои чертежи и решил позавтракать.

Мемфису недоставало нью–йоркского блеска и вашингтонского скромного обаяния, но у этого города была своя привлекательная атмосфера, которая мне показалась очень приятной после нескольких месяцев ирреального существования в столице. Свернув с Линден–стрит на Мэйн, я прогулялся мимо кинотеатра, театра, крупных магазинов и общественных зданий. Это успокаивало меня, как и сеть знаков и вывесок, рекламировавших все — от табака до красок, от лекарств до электротоваров. В очаровательном недорогом ресторане с немецким названием я попробовал местные блюда, которые ничем не напоминали европейские. Так я впервые отведал коровий горох и кукурузный хлеб, что было неизбежно. Сладковатой густой белой подливкой полили и цыпленка, и картофель. После еды я почувствовал себя кораблем, до самых бортов загруженным балластом. С трудом переводя дух, я вернулся в «Адлер». Швейцар приветствовал меня, назвав полковником Питерсоном. Эти цветные слуги были невероятно трудолюбивы, добросовестны и исполнительны. Самое ужасное, что могли сделать люди, — это пробудить в них недовольство (как показал Гриффит в «Рождении нации»). Статус–кво действовал превосходно. Кроме того, я не испытывал предубеждения по отношению к жителям Мемфиса. У меня не возникло затруднений в ресторане, хотя мой акцент было трудно распознать. Здесь еще сохранилось старомодное южное гостеприимство. В ближайшие недели я обнаружил, что люди готовы признать мой акцент каким–нибудь местным вариантом английского или французского. Конечно, надо мной иногда подшучивали, замечая, например, что я говорю так, будто держу яйцо во рту, но я почти не сталкивался с подозрительностью, которую проявляли на юге ко всем иностранцам. Южане были так же любопытны, как и прочие американцы, но никогда не обижались, если слышали в ответ, что вы не сможете ответить на какие–то вопросы. Я почти всегда с готовностью отвечал им, пускай и не всегда правдиво. Мне пришлось принять предложение Джимми и Люциуса, хотя, возможно, их стремление выдумать для меня более подходящую маску и привело к некоторым нежелательным результатам. Я не хотел их смущать.