К утру, когда мы расстались, в отеле для меня не было никаких сообщений. Ни майора Ная, ни миссис Корнелиус нигде разыскать не удалось. Мой посыльный не видел их с тех пор, как они отужинали в ресторане минувшим вечером. Я был рад, что миссис Корнелиус продолжала общаться с британским офицером. Она точно знала, к кому обратиться, если возникнет чрезвычайная ситуация. У нее был превосходный нюх — она чувствовала власть, скрывавшуюся под самыми странными масками. Я не сомневался, что скоро мы отправимся в Лондон.

Я проспал до полудня, а потом пошел в «Ротонду» обедать. Мне было интересно узнать, оказались ли предположения Сони беспочвенными, вдобавок я собирался встретиться с одним из моих новых друзей, болгарским гравером, который специализировался на визах. В тот момент я чувствовал себя чудесно — я был доволен, я превосходно владел собой и ориентировался в окружающем мире. Я помню, что насвистывал «Маршем через Джорджию»[73] (единственный вклад Джека Брэгга в мой репертуар), помахивая тростью и легко шагая к «Ротонде» по Гранд рю. Разум и чувства пребывали в идеальной гармонии, мое чувство меры оставалось безошибочным, а виды на будущее открывались превосходные. Я был абсолютно независим и не ведал никаких забот.

Именно поэтому я до сих пор испытываю сильнейшее недоумение: как я мог всего через несколько часов подчиниться всеохватывающей навязчивой идее. Эта идея управляла мной почти всю оставшуюся жизнь, она определила мою судьбу до мелочей. Я не жалею о том, что случилось, — я просто не понимаю, как мог стать жертвой такого невероятного совпадения. Я иногда обращаюсь к древнегреческой мифологии и представляю себя каким–то обреченным героем, на которого Зевс наложил проклятие, таким образом натянув безжалостную цепь последствий, определяющих высший удел и богов, и смертных.

Уэлдрейк[74], величайший позабытый поэт Викторианской эпохи, сказал вместо меня на английском языке, который куда совершеннее моего (да, он тоже познал ужасные страдания и унижения, которые несет человеку принуждение):

Я рационалист. Я всегда был рационалистом. Я верю в силу человеческого воображения, в научный опыт, анализ и описание, в христианский гуманизм, терпимость и самоограничение. Другие, менее внятные формы мистики всегда казались мне глупыми и бесчеловечными. Это правда, я всегда больше любил мир, чем отдельных людей, обитающих в нем, но я не похож на этих хиппи, которые поклоняются богам из космоса и рассказывают, что в прошлой жизни я был сэром Уильямом Скоттом[75]. Я не стану слушать и глупых девочек, которые рассуждают о полтергейстах, призраках и экстрасенсорном восприятии. И все–таки я, вероятно, становился свидетелем случаев перевоплощения (или еще менее вероятных явлений) гораздо чаще остальных. То, что мне пришлось пережить в Константинополе, могло бы потрясти человека, наделенного не столь сильным характером, и вывести его из равновесия на всю оставшуюся жизнь. Самоотречение, спасительное здравомыслие, глубокое понимание силы и смысла молитвы — только это и помогло мне сохранить разум. Если бы я стал утверждать, что всегда отличался такой же стойкостью, — это был бы по меньшей мере самообман. Потрясение от столкновения с новой страной и культурой, моя юность, понимание того, что я изгнанник и нежеланный гость, — все это не могло не подействовать на меня. Я был образованным человеком. Я знал много языков. Я поднялся в воздух и почувствовал радость полета. Но я был похож на оранжерейный цветок. Я получил диплом санкт–петербургского института уже в шестнадцать лет. В двадцать я был и магистром естественных наук, и полковником Добровольческой армии. Как говорили тогда, мой разум развивался быстрее, чем душа. Они забрали тебя, Эсме, забрали твою юность и твою невинность. Они украли тебя у меня. Они превратили тебя в шлюху, а твое лицо — в неподвижную усмехающуюся маску. Ты стала сообщницей бандитов и анархистов, ты, которая жила только для того, чтобы служить больным и нуждающимся. Ты стала циничной, ты стала считать любовь безумием, а прошлое — глупой иллюзией. И все же разве мы не вдыхали запах сирени в старых садах над Кирилловской, когда звучные колокола Святого Андрея возвещали о наступлении Пасхи? Разве ты могла позабыть, как мы бегали босиком, взявшись за руки, по заросшим травой киевским оврагам, когда солнце золотило все городские дома своим мягким светом? Разве мы не сидели под осенними дубами, чувствуя, как на нас падают красные листья? Разве все это было иллюзией, Эсме? Или теперь это нужно называть иллюзией, потому что ничего нельзя исправить и вернуть? Wann werde ich sie wieder sehen?[76] Ты трахалась так, что у тебя между ног появились мозоли. Но ты вернулась ко мне. Быть может, тебя послал Бог. Ты вернулась в обличье проститутки и превратилась в нежного, любящего ребенка, который с восторгом принимал мой юношеский идеализм. Ты возродилась, очистилась, излечилась, и я осознал, что должен стать орудием твоего спасения. Эсме, моя мечта, мой ангел! Моя муза! Бог немногим из нас дает возможность вновь пережить прошлое, искупить наши ошибки, воспользоваться тем счастьем, которое мы обычно оцениваем лишь тогда, когда окончательно теряем. Я благодарю Тебя, Боже. Я благодарю Тебя. Каюсь, в те дни я думал, что Ты подшутил надо мной. Я думал, что Ты незаслуженно даровал мне такое счастье, а потом снова забрал его и обрек меня на горестные разочарования и безнадежные поиски, изменив все мои представления о жизни. Неужели мне суждено такое наказание, неужели я должен страдать за всех? Такова моя кара, Боже? Я блуждал по земле и искал ответ. Wie lange missen wir warten?[77] Меня обвиняли во множестве преступлений. Меня били казацкой нагайкой. Меня оскорбляли и мучили. Меня сажали в тюрьму. Меня осмеивали. Меня называли ужасными именами. И никто не мог меня понять.

Я увидел ее в «Ротонде». Она сидела на стуле у барной стойки, покачивая маленькими ножками и потягивая лимонад. Она казалась очаровательной школьницей, проводившей каникулы в Аркадии. На ней был старомодный передник и юбки, золотистые локоны прикрывати очаровательное круглое личико. Ее голубые глаза были большими и невыразимо невинными, полными веселого любопытства, и она была Эсме Лукьяновой, моим возрожденным ангелОхМ. Она ничем не отличалась от девочки, которая в детстве была моей постоянной спутницей. Я видел Эсме, настоящую Эсме, она вернулась ко мне. Я снова стал мальчиком и закричал от восторга и удивления. Все посетители захудалого кафе обернулись ко мне, но меня это не тревожило.

— Эсме! Мelushka![78] Моя любимая!

Глупый сириец помешал мне. Возможно, он сделал это сознательно. Маленький дьявол! Бокалы полетели на пол, один из них разбился. Я упал. Я просто не разглядел его. Я сразу начал подниматься. Она уходила с американским моряком, коренастым рыжеволосым скотом, покрытым татуировками. Она не слышала меня.

— Эсме!

Они вышли на улицу раньше, чем я добрался до лобби.

— Эсме! Эсме!

Я даже не успел захватить свое пальто. Было холодно. День стоял пасмурный, собирался дождь. Электрическое освещение не отключали. Улицы возле гавани скрывал туман. Они стояли у маленькой зеленой будки на трамвайной остановке и, кажется, читали рекламные объявления, расклеенные внутри. Они смеялись. Они размахивали руками. Моряк был сильно пьян. Мой живот сжался. Там был кусок металла.

— Эсме!

(Он спас мне жизнь, сказала она. Это нельзя назвать изнасилованием.)