Откуда ни возьмись, на ясном небе возникла большая туча. Подгоняемая невидимыми воздушными потоками (или поддуваемая самим Оудэ?), она приближалась к солнцу. Наконец серая громада достигла небесного светила – и в одно мгновение закрыла его. Степь потускнела, поглощенная тенью. Примолкли птицы и наступила странная, непривычная тишина. Утих даже ветер. Казалось, что все замерло в степи, словно сам Небесный Властелин приказал жизни остановиться.

Ощутимый холодок проник под одежду юной принцессы, заставив ее поежиться. Альбизар смотрела на тучу, которая, пожрав солнце, казалась теперь темной, зловещей. И вдруг в этой тишине она почувствовала, словно кто-то зовет ее…

Девушка побледнела и, прошептав «Дедушка…», резко вскочила на коня и во весь опор помчалась к становищу.

У архунского шатра толпился народ. Шабин сидел напротив входа и распевал молитвы, воздев руки к небу; его глаза были прикрыты, он качался из стороны в сторону в молитвенном экстазе, и бахрома из перьев на шапке жреца колыхалась в такт его движениям. Люди были встревожены; скорбь и печаль заставляли их спины сутулиться и закрывать лбы руками. Женщины в больших зеленых платках, укутывающих их фигуры почти до пят, то и дело издавали скорбные восклицания – и вместе с проникновенным пением шабина все это создавало ощущение некоего великого и очень важного действа, и предчувствие чьей-то неизбежной близкой смерти придавало этому действу еще больше торжественности.

Альбизар, едва соскочив на землю, поспешно вошла в шатер.

– Кея-дулу! – Рыдая, она бросилась к дедушке.

Веки старика дрогнули – он узнал внучку; и по лицу его прошло что-то похожее на счастливое удовлетворение.

Ауз-Туглун был при смерти; как говорили в степи – «одной ногой в жемчужной обители». Он лежал на своем ложе – иссохший и бледный, словно мумия, и грудь его тяжело вздымалась со свистом и хрипами.

В шатер не дозволялось заходить посторонним. А из самых близких людей у архуна были лишь его внучка и реуб (глава войска, правая рука правителя) Ину-Бех. И именно этот чернобородый воин со шрамами на лице сидел сейчас рядом с умирающим, выражая всей своей позой мрачное благолепие. Его глаза – пронзительные, словно острия кинжалов – скользнули по Альбизар с некоторой долей упрека. Но она старалась не смотреть на реуба.

– Кея-дулу! – причитала она. – Кея-дулу, не умирай! О великий Оудэ, не забирай душу моего дедушки!

Как ни старалась Альбизар, взгляд ее все время сталкивался с глазами Ину-Беха, следящими за ней с каким-то леденящим вниманием. И от этого девушке становилось неуютно.

– Зари-оянэ… – еле слышно прошелестел голос старика.

– Что, кея-дулу? – Она наклонилась к нему поближе.

Слова с трудом вырывались из горла умирающего архуна:

– Обещай мне… Что продолжишь наш род…

– Обещаю, кея-дулу!

– Что выйдешь замуж… За моего… реуба… за Ину-Беха…

– Дедушка, ты не умрешь…

– Обещай… тогда я уйду спокойно… – Голос старика затихал.

– Я обещаю, кея-дулу… – произнесла сквозь рыдания Альбизар.

Лицо архуна разгладилось – теперь на нем явственно читалось облегчение и умиротворение.

– Благословляю… вас… Пред Великим Оудэ…

Последние слова повисли в воздухе, словно нить паутины; грудь Ауз-Туглуна приподнялась последний раз – и душа его навсегда улетела в жемчужную обитель…

Князь Имаш мерил шагами горницу. Он думал. В эти моменты никто не осмеливался беспокоить его, да и пусто было сейчас в тереме. С улицы доносились крики ребятишек, увлеченных веселой игрой. Стояла весенняя страда. С утра до ночи взрослые работали в поле, и потому, кроме ребятишек да стариков, в селении днем никого не оставалось.

С тех пор, как сын его вернулся из леса и принял Посвящение, прошло четыре года… Молодой княжич возмужал, превратившись в высокого и стройного, плечистого парня. Он так хорошо овладел боевым искусством, что в округе не было ему равных в ратном деле. Теперь старый князь не сомневался, что его сын сможет дать отпор любому врагу. Самому Имашу было уже пятьдесят девять лет и годы давали о себе знать – потому прошлой весной он объявил Ланко своим преемником; а это означало, что теперь именно его сын будет стоять во главе дружины и защищать поселение от врагов. Новость эту Пеяросль встретил радостью и ликованием, так как все любили молодого княжича. Но только один князь знал, что его сын не совсем обычный, так как с детства он приводил отца в замешательство своими вопросами и умозаключениями. Да только не говорил Имаш о том никому, боясь, как бы не сочли мальчика за юродивого. Крепко помнил он, что наказывала ему лесная ведунья… И потому не торопился он с ответами, желая, чтобы сын искал их самостоятельно, проникая в суть вещей своим пытливым умом.

Также не забывал старый князь о необыкновенных способностях своего отпрыска, которые так или иначе проявлялись в нем, заставляя видящих это замирать в изумлении. Стоило юноше выйти на улицу и, вытянув руку, тихонько свистнуть – как птицы слетались к нему, безбоязненно садились на руку; а он, смеясь, кормил их с ладони зерном. Пчелы и змеи не кусали его, а собаки замолкали при его приближении и начинали миролюбиво помахивать хвостами. Он всегда знал, какая будет погода и хороший ли родится урожай. Но охоте он никогда не промахивался и всегда возвращался с богатой добычей. Воистину был он любимцем богов, и люди почтительно шептались, что неспроста великий Род послал князю столь дивного наследника – и удалого, и пригожего, и разумного. Говорили они, что, видно, грядет напасть какая-то на земли венедские, и суждено защищать их могучему богатырю – Ланизбору, сыну Имаша, князя Пеяросльского…

Но ныне все было спокойно на границах владений светловолосых венедов, и никакая опасность не угрожала богатым поселениям мирных земледельцев. С южных пределов, правда, доходили вести, что пошаливают там степняки – лихие гиуры. Но пока воинственных кочевников удавалось сдерживать, и они не решались на крупные грабежи, довольствуясь в основном тем, что захватывали людей и после вынуждали селян платить выкуп. Также воровали девиц, которые ценились у обитателей степей очень высоко. Их редко возвращали. Как правило, их быстро переправляли в далекие восточные кланы, или вовсе в чужие племена на юго-востоке, и о них больше никто ничего не слышал.

Князь Имаш вышел во двор и направился вглубь его – там, в самом дальнем углу, находилась просторная клетка, на совесть изготовленная кузнецом Авришем. В этом светлом и удобном жилище, в неге и ласке, в любви и заботе, жили два лесных зверя – две рыси, самец и самка. С тех пор, как Ланко принес их из леса – маленьких, чуть больше кошки – они превратились в великолепных грозных хищников, грациозных и опасных. Но опасны они были для кого угодно, но только не для обитателей княжьего терема. Имаш всей душой, дивясь самому себе, привязался к этим удивительным созданиям, и они дружно отвечали старику взаимностью… И если всех остальных они только терпели, удостаивая лишь беглым и равнодушным взглядом, то князя они приветствовали громким мурлыканьем, сразу оживляясь при его появлении.

Вот и сейчас он зашел в клетку – и звери тут же принялись тереться о его ноги. Он гладил их и чесал за ушами, отчего хищники млели и принимались урчать еще громче.

Рысей звали Чуд и Мала. Так назвал их Ланко. Князю Имашу отчетливо вспомнилось, как в день Посвящения, придя из леса в родной дом, его сын поставил на лавку большую корзину, накрытую куском холста, наказав никому не трогать ее, сам он при этом ненадолго отлучился. Но князь решил полюбопытствовать, что же там находится… Когда он откинул край холста, то обомлел, замерев на месте и потеряв дар речи. Он ожидал чего угодно, но такое не мог даже себе представить. На него злобно и в то же время испуганно смотрели четыре круглых желтых глаза. Два диких звереныша жались в краю корзины, прижав уши и выгнув дугой спинки, шерсть на которых стояла дыбом. Рысята… Серые с пятнами, с кисточками на ушах… Они грозно рычали – и от этого низкого глухого звука князю стало не по себе. А звереныши то и дело принимались яростно шипеть, открывая свои розовые пасти, в которых уже отчетливо виднелись острые белые зубки… Князь смотрел на них как зачарованный, не в силах оторваться.