— Иди ко мне Чернышев, — грозно крикнул император и поманил ката длинным пальцем. — Иди, не бойся.

Палец был такой длинный, что он и пальцем-то быть не мог. Присмотрелся к нему Еремей повнимательней и сообразил, что это и не палец вовсе, а змея с желтым ядовитым клыком. Чернышеву бы опять испугаться, но не тут-то было, не таков Еремей Чернышев: смело шагнул кат к императору и поклонился до земли. Уважительно поклонился. Даже на четвереньки от уважения после поклона встал. Так и стоял пока сапоги царские не увидел, а как увидел их, так сразу и обомлел. В крови алой те сапоги были.

— А чего у тебя батюшка с сапогами-то? — удивленно спросил Еремей императора, вглядываясь снизу в царское лицо.

— А чего? — не понял царь.

— В крови они у тебя.

— А, вон ты о чем, — махнул рукой император, — народа много по дороге ползало вот я их, и подавил в спешке маленько. Ничего, бабы русские еще нарожают, они это дело любят. А я ведь к тебе Ерема спешил, про болезнь твою тяжкую прослышав. Лечить тебя буду.

— А чего меня лечить? — расплылся в добродушной улыбке Чернышев. — Зубы у меня крепкие. Хочешь, палку ольховую одним махом перегрызу? Хочешь?

— А душа?

— Чего душа?

— С червоточиной она у тебя. Знаешь с какой?

— Погоди, погоди, это, наверное, из-за Марфы? — зачесал затылок кат. — Согрешил я выходит?

— Чего согрешил? — хмыкнул царь.

— А то и согрешил, что при живой жене хотел полюбовницу себе завести. Разве это не грех?

— Да какой это грех? — расхохотался в голос император. — Это не грех, это наоборот достоинство твоё. Я вот тебе чего по секрету Чернышев скажу: сам как бабу смачную увижу, так и бросаюсь на неё, будто ворона на цыпленка. Сразу свое беру. Потому и тебя за это осудить никак не могу. По настоящему ты поступил с Анютой, по-мужски. Не в том твоя болезнь, не в том.

— А в чем же?

— Службу ты царскую предал. Вот в чем недуг твой братец. Очень уж Ушаков за тебя переживает. Нравишься ты ему умением своим, да только вот недуг тебя губит. От такого недуга тебя кроме меня и не вылечит никто. Только я тебе помочь смогу. Только я. Открывай скорее рот, совесть твою сейчас рвать буду. Давай!

Царь схватил Чернышева за плечо и стал трясти, повторяя беспрестанно повторяя сизыми губами: «Вставай. Вставай милый».

Еремей задрожал, напрягся, чтобы поскорей вырваться да убежать в чащу черного леса, и в момент рывка проснулся. Настасья стояла над ним на коленях, трясла за плечо и шептала:

— Вставай! Ушли солдаты и нам уходить надо.

Уже перед самой Москвой идти гораздо веселее было. Часто деревни да села вдоль дороги встречаться стали. Конечно, и леса дремучие были, не без этого, но обжитых мест становилось всё больше и больше. А тут ещё попутчик веселый попался. Носастый мужик в синей рубахе вез в Москву лапти продавать, вот и подсадил к себе на телегу усталых странников. И не просто посадил, а еще и веселил всю дорогу. Еремей-то с Настасьей хорошо, если в пути двумя тремя словами перебросятся, а лапотник сыпал разговором своим, как сеятель семенами на весенней пашне. Ни на мгновение не умолкал. Вот уж у него точно язык без костей был.

— Сказывают, в Неглинке-реке рыба говорящая завелась, — ведал он попутчикам очередную новость, старательно расчесывая правую щеку. — Вот если подстеречь её темной ночью, то про всё можно выпытать. Мой свояк слышал, что один мужик про жену свою недобрую весть от рыбы узнал. Раньше он догадывался, а рыба ему всё точности расписала. «Беги, — говорит — , сейчас к дому, но в избу не заходи, а в баню сразу». И всё, как по писаному получилось. Накрыл мужик в бане голубков. С цыганом его баба спуталась. Вот ведь как получилось. Я вот тоже товар свой продам и схожу рыбу ту постерегу, вдруг тоже чего интересного узнаю. А лапти у меня, любо-дорого посмотреть. Смотри какие, загляденье одно. На любую ногу есть: хочешь на мужскую, хочешь на женскую. Всё имеется. А не надо на то и на другое, так и для дитя у меня обувка сыщется. У меня сам боярин Лопухин один раз обувку покупал. Вот ведь, боярин, а не погнушался и доволен был. У меня для любого пара найдется. Только примеряй, не стесняйся. Всю зиму плел и в эту плести буду. Как из Москвы вернусь так сразу в лес на заготовки. Лыко драть сейчас в самый раз будет. В лесу нынче хорошо. Мы с мужиками построим шалаш на полянке и живем там с пол лета. Конечно, каждый сам для себя запас готовит, но живем вместе все. Летом время терять нельзя. Чуть растерялся и в зиму делать нечего будет. Мне бы только в Москве товар поскорее сбыть. Сейчас как въеду в Москву и сразу на Красную площадь. Мы там от нашей деревни место себе соорудили. Заплатить, конечно, пришлось, не без этого, зато нас теперь с товаром не гоняют. Ныне, не раньше, теперь строго стало: где хочешь торговать не будешь. В миг товар отберут. А вот на месте, по правилам устроенном, пожалуйста, торгуй, сколько влезет. У меня ведь многие лапти покупают. Бывает, что и отбоя от покупателей нет. Чего там говорить, бывает, даже на заказ делаю. Вот как.

Немного погодя, наслушавшись хвалебных рассказов про лапти, решил Чернышев Настасье обувку новую купить. Не просто так решил, а после того, как глянул, увлеченный разговором об обуви, на её, избитые тяжелыми дорогами, башмаки. Глянул и ужаснулся От вида их ужаснулся. Места на башмаках живого не было, вот и решил кат своей спутнице подарок сделать, благо в кармане рясы кое-какая наличность еще звенела. Всего за один алтын говорливый возница осчастливил Настасью новой обувкой, да так крепко осчастливил, что она нежно прильнула к груди ката и даже попыталась поцеловать того в щеку. Лапотник хотел подивиться столь странным отношениям между божьими странниками, но махнул рукой и вместо удивления поведал историю грешника Федота из звенигородской обители. С намеком была история. Федот тоже с кое с кем из своих товарищей миловался да к дьяволу в лапы и попал. Историю мужик ведал долго, немного путано, часто сбиваясь на рассказ о достоинствах своего товара, а под конец вообще спутался, обозвав Федота Егором, и обитель уж была не звенигородская, а вроде как давыдово-вознесенская. Короче, опростоволосился мужик на самом въезде в златоглавую Москву. Крепко опростоволосился. Однако он не смутился и быстро рассказал о знаменитом московском разбойнике Евсее Сухоруке. Рассказец был довольно занятен, да только дослушать до конца не получилось. Москва началась.

Монахов на въезде в старую столицу не тронули, а вот с лапотника сразу алтын мыти да три камня для московской мостовой взяли, чем расстроили его до полного молчания да грусти. Не камнями, конечно, расстроили, а алтыном медным, он же сегодня на копейку всего рассчитывал, не знал бедолага, что указ на днях новый вышел. Не успел в деревне своей про повышение мыти лапотник прознать вовремя, потому и загрустил крепко. Так крепко загрустил, что мигом всю разговорчивость потерял. Потому и поехали молча по бывшей столице утомленные путники.

Народу здесь было так много, что телеги чаще стояли, чем ехали. То здесь постоят, то там. Вот потому радушно попрощавшись с расстроившемся возницей, Еремей с Настасьей продолжили свой путь пешком.

— Слышь, — обратился Чернышев к спутнице, когда они выбрались из суеты проезжей дороги на тихую улочку, — а ты случаем не ведаешь где здесь графьев Апраксиных дом, может быть?

— Как не ведаю? — всплеснула руками Настасья. — Конечно же, ведаю. В белый город тебе идти надобно, там хоромы Апраксинские. Наша изба как раз по соседству с ихним дворцом на пригорке стояла. Как раз через ручей от ихнего огорода. Грех, конечно, вспомнить, но очень я любила с чердака за двором боярским наблюдать. Апраксины род известный был. К ним ведь бывало, вся Москва съезжалась.

— А чем же он знаменит был род этот?

— Как чем? Сама царица из этого рода вышла. Мария Федоровна.

— Это ж, какая царица?

— Как какая царица? Жена старшего братца изверга лупоглазого. Федора Алексеевича супруга. Царство ему небесное. Хороший, говорят, был человек, не чета нынешнему сатане. Вот бы его к нам в цари обратно. Вот бы счастье для людей было.