— Чего?

— А вот то самое. «Бабы, — говорил он, — они вроде бы и одинаковые все, но в каждой из них свой бес сидит. Множество я их у себя перевидал: и простых, и знатных. Все у меня были. По всякому они себя поначалу вели, а вот потом вроде, и не различишь друг от друга. И красивые были, и гордые. Только вот, у всех естество одно и то же. Хотя у баб вот ещё что-то кроме естества имеется. С мужиками-то проще, а у каждой бабы какой-то колдовской узелок в душонке завязан. Вот вроде наизнанку её вывернешь, а чуешь, что ещё что-то за душой у неё осталось. Всегда чуешь. И сколько не пытай её, всё равно она тебе всего не скажет. Не связывайся с ними Еремей понапрасну». Так вот мне дядя Ефрем говорил, а я связался. Не послушался дяди, в первый раз не послушался. Ты мне скажи Никита, чего мне не хватало? Всё ведь было, а теперь нет ничего. А не свяжись бы я с ней, да разве б я сейчас здесь сидел? Ох, Анюта, да как же ты душу мою истерзала. И самое главное вот что: не такая она, как все. Не одинаковая. Марфа вот одинаковая, Настасья одинаковая, а Анюта другая. Понимаешь? Другая.

Долго они сидели за столом чистого кабака, и всё это время кат говорил, редко давая возможность вставить слово шорнику. Потом вдруг Еремей замолчал, вскочил из-за стола и широким шагом двинул к порогу, Никита расплатился да поспешил, сбив на пути своем тяжелую лавку, вслед за товарищем.

Они быстро пошагали по улице в сторону родной избы Никиты и так ушли бы, наверное, из немецкой слободы навсегда, но вдруг из одного огорода выскочила девчонка и сразу же проворно ухватила Еремея за рукав.

— Ты чего? — вырвал кат из рук девчонки одежду. — Чего надо?

— Это тебе надо, — подмигнула Еремею веселая девчушка и, попросив взмахом руки наклониться, зашептала. — Хочешь узнать, где Анюта твоя томится?

— Где! — сердито зарычал Чернышев, теперь уже сам, хватая малолетнюю шептунью за плечо.

Однако девчонка от такого внимания не смутилась, ловко вырвалась, и уже убегая за плотную изгородь, прокричала.

— Как стемнеет, к церкви Спиридония на Козьем болоте приходи! Там всё и узнаешь! Только один приходи! Найдешь там могилу с черепом конским и жди. Понял? Всё узнаешь, коли придешь! А если испугаешься, то не видать тебе больше Анюты до скончания жизни!

Еле-еле дотерпел Еремей до вечера. Места себе не находил, из угла в угол метался, будто плененный зверь в клетке. Никита перед ним и так и эдак, а Чернышеву всё не так. Словечка путного промолвить хозяевам не хочет, только рычит сердито. От похлебки наваристой отказался и не просто отказался, а пять же с рыком. И так Еремей Матвеевич часто рычал, что шорник, не пугливый вроде человек, но и тот засомневался насчет своего гостя. Стал он на него только со стороны поглядывать, и уж ни с какими разговорами да угощениями больше не приставал. Молчал больше хозяин, опасаясь ненароком гостя прогневить.

Как только солнышко на лес присело, уточнив уже, наверное, в десятый раз путь, отправился кат к месту встречи. Скоро стемнело. Комары, почуяв возможность полакомиться свежей человеческой кровью, вылетели из сырости густой травы и стали виться вокруг Чернышева. Однако не все своего добились: многие полегли под крепкой ладонью ката, многие просто испугались, но нашлись и отчаянные головы, которые кровушку пососали. Конечно, если бы Еремей Матвеевич воевал с нудно пищащей ратью по серьезному, то крови бы он потерял гораздо меньше. Только не до комаров ему сейчас было. Кат бил комаров только машинально, во время своих хождений среди беспорядочно разбросанных вокруг церкви печальных валунов, разыскивая нужную ему могилу. Кругом было тихо и безлюдно и если бы не звон комаров, то от такой тишины можно было в ужас прийти. А так звенят крылатые кровопийцы и вроде ты уж не один в этом скорбном месте. Чернышев сделал уже не один круг возле церковной ограды и уже крепко стал подозревать девчонку из немецкой слободы во лжи.

— Неужто обманула меня чертовка? — промолвил вслух кат и крепко стукнул замшелую ограду кулаком. — Неужто совсем людям нельзя верить стало?

Стукнул и вскрикнул от боли, видно на острый сучок кулаком попал. Боль в руке была настолько сильной, что Еремей Матвеевич даже решился пораненное место полизать. И только он его облизал, так сразу же заметил что-то белое возле одной из могил. Он тут же захотел подойти поближе к белеющему предмету, но не успел. Только шаг сделал, как вдруг из-за огромного могильного камня поднялась черная фигура и двинулась она в сторону, застывшего на месте ката. Подойдя поближе, таинственная фигура обратилась в старуху, но легче на душе у Еремея от этого обращения не стало. Глянуть на сморщенное лицо старухи без дрожи было под силу, разве что самому отчаянному человеку. Чернышев передернул плечами и прислонился к какому-то холодному дереву.

— Пришел? — чуть слышно прошипела старуха. — Пошли со мной.

Потом она, поманив Еремея рукой, засеменила к густо заросшей крапивой церковной стене, пошарила там недолго и заскрипела дверью. За дверью были скользкие каменные ступеньки. Неизвестно откуда в руке старухи появилась свеча, и они стали спускаться по низкому закопченному коридору в глубокое подземелье. Пол в подземелье был выложен камнями, а с обросших мхом бревен потолка кое-где капала вода. Старуха провела ката через две низкие двери и вдруг исчезла. Пропала разом, будто и не было её вовсе. Еремей, оказавшись в полной темноте, завертел головой, хотел побежать, но только больно ударился лбом в мокрую стену.

— Эй, старуха! — заорал он во весь голос. — Не шути так, а то смотри у меня! Я ведь знаешь, как разойтись могу! Я ведь…

— Не ори! — вдруг приказал кто-то кату из тьмы. — Не услышит никто криков твоих.

Чернышев замер на месте, не решаясь даже сдвинуться с места, и стал напряженно вглядываться в сторону, из которой слышался строгий голос.

И вот как раз в этой стороне засветилось голубоватое пламя, освещая сидевшего на камне человека. Судя по контурам одежды, это был священник. Священник поманил Еремея бледной рукой и поднялся с камня.

— Ты вот что Еремей, — уже без прежней строгости в голосе заговорил незнакомец. — Помощь нам твоя нужна.

— Какая помощь? — еле-еле выдавил из себя Чернышев.

— Большая. Только ты нам теперь помочь сможешь. Сатанинское племя на Москву напало и если ему сейчас укорота не дать, пропадет Русь. Завтра Москва падет, потом другие города. Пострашнее шведов с татарами племя это. Много страшнее. Тяжко с ним справиться будет.

— А я-то здесь причем? — прохрипел кат, не в силах сообразить чего это от него здесь хотят.

— Как при чем? — усмехнулся священник. — Ты Анюту спасти хочешь?

— Хочу! — рванулся к священнику Еремей. — Где она?!

— У сатаны! — крикнул в ответ черный незнакомец и отшвырнул ката обратно в угол. — Убьешь сатанинское отродье и Анюту спасешь, и Русь нашу многострадальную от недруга освободишь.

— Так как же я убью-то его?

— А вот этим ножом, — чуть слышно ответил священник, шагнул к Чернышеву и сунул ему в руку большой кинжал. — Пойдешь завтра к Гаврюхе Апраксину и заколешь его прямо в живот. Это ведь в него сатана вселился.

— Говорил я недавно с Гаврюхой этим, — засомневался Еремей, — никакой он не сатана. Не похож он на нечистую силу. Нормальный человек, только обидчив чуть не в меру. И где Анюта, он тоже не знает.

— Знает, только не сказал тебе. Спрашивал ты плохо.

— Это я-то плохо спрашивал? — чуть обиженным тоном решил уточнить кат. — Да знаешь ли ты, как я его батогом охаживал? У меня рука к этому делу привычная. Он мне всё, что знал, рассказать должен был. Всё.

— Должен был, но не рассказал, — настаивал на своем черный священник. — Сатана хитрая тварь. Не таких ещё вокруг пальца обводил. Он ведь смеялся потом над тобой. Собрал приспешников своих в кружок и давай смеяться. Дескать, ловко я ката провел, притворившись, что больно мне. Любит сатанинское отродье притвориться. Ой, как любит. Так бывает притворится, что диву только даешься. Ему кровь из живота пускать надо, не иначе. Пока не поразишь Апраксина в живот или в сердце, не видать тебе Анюты, как ушей своих не видать. У него она. У него в темном подземелье запрятана!