Поэтому рядом с ним Куинни спокойно. Стоит ему появиться, заговорить с ней, как она вспоминает, почему оказалась здесь, и всё её существо заполняет надежда на скорое счастье. Она знает, что Геллерта следует бояться, и не забыла, как в первую их встречу выхватила палочку, едва завидев бледное лицо и жутковатые глаза разного цвета. Но теперь всё изменилось.

Теперь сомнения терзают её не в его присутствии, а тогда, когда она остаётся одна. К несчастью, Гриндевальд нередко предоставляет ей возможность побыть наедине с самой собой. Либо не хочет давить, либо — куда вероятнее — у него есть, чем заняться, помимо душещипательных бесед.

Только вот Куинни в одиночестве становится тяжко. Она ведь не выбирает, чьи мысли слышать, и теперь, будто в наказание — за что? разве она совершила что-то плохое? — чаще всего слышит отчаяние Якоба, будто расстояние между ними совсем ничего не значит.

— Как там Криденс? — она надеется, что именно о нём нужно спросить, чтобы Гриндевальд пробыл с ней дольше. К тому же, от Криденса зависит, создадут ли они новое общество с новыми порядками, столь желанными ей. А ещё он очень трогательный. Ему Куинни с радостью испекла бы булочку, или лучше все пять.

— Он нестабилен, — коротко отзывается Гриндевальд.

— Понадобится моя помощь? — встрепенувшись говорит она. — Мы идём к нему?

— Не стоит тревожиться, я не хочу отвлекать вас. Лишь зашёл убедиться, что всё в порядке.

Он всегда так себя ведёт — тактично, внимательно, но будто не понимает, что она боится оставаться одна. Куинни опускает ресницы, не решаясь предложить ему задержаться. Она бы спросила о не-магах, о том, как именно будут бороться за их права. Может, рискнула бы даже спросить о том, нельзя ли перенести сюда Якоба. Без него у неё в области сердца болит так, словно туда всадили нож и с усилием проворачивают рукоять раз за разом.

— Всё в порядке, благодарю.

И когда за Гриндевальдом закрывается дверь, Куинни в отчаянии оседает на пол. В ушах опять звенят крики Якоба — он зовёт её по имени, молит вернуться. Почему она всякий раз слышит это, не может же быть, чтобы он думал о ней круглосуточно?

Хотя ей ведь удаётся круглосуточно думать о нём.

— Якоб, милый!..

***

— Должно быть, я схожу с ума, — говорит Якоб.

Нагини молча смотрит на него, обхватив колени руками. Иногда она в течение нескольких часов не встаёт с этого старого пыльного кресла.

— Вот что за ирония — я ведь Куинни обвинил в сумасшествии, а теперь сам…

Он пытается улыбнуться, но улыбка выходит жалкой, совсем не похожей на прежнюю — открытую и жизнерадостную.

Нагини так ничего и не говорит. Порой Якоб вовсе забывает, что она тоже здесь, в этой комнате. Однако без неё ему некому было бы выговориться. Ньют то пропадает у своих питомцев, то отсутствует дома — Якоб надеется, что частые отлучки связаны с попытками спасти Куинни, но не может предложить свою помощь. Теперь он осознаёт, что все предыдущие приключения были лишь детским лепетом по сравнению с тем, во что они ввязались сейчас. Теперь он осознаёт, как опасно было не-магу лезть в самое пекло, будучи не в состоянии защитить ни себя, ни любимых. Он только обуза, и его участь — коротать дни в этой берлоге, изредка сталкиваясь с измождённой, исхудавшей Тиной или с сочувственной Банти, помощницей Ньюта.

Якоб не хочет ни сочувствия, ни осуждения, а потому с тихой Нагини ему легче всего.

— Крыша точно не на месте, — продолжает он. — Я же не должен читать мысли, верно? Я-то ничего такого отродясь не умел. А теперь — вот, пожалуйста, чудится, будто она меня всё зовёт — Якоб, Якоб! И так жалобно, голосок дрожит…

— Вы не сумасшедший, — вдруг негромко произносит Нагини. — У вас с ней есть связь, вот и всё. Я точно так же слышу Криденса.

— Правда? — вскидывается Якоб. И тут же прикусывает язык: он не знает, как говорить с Нагини о Криденсе, смутно представляет себе их историю и только видит, что она тоже сильно тоскует.

— Правда, — грустно отвечает Нагини. — От этого только тяжелее — чувствовать не только свою боль, но и его.

— И в самом деле… — он удручённо опускает голову.

— Но если бы у меня был выбор — отказаться от этой связи или сохранить её, я бы выбрала второе.

На этот раз они оба умолкают, думая каждый о своём. В первый момент Якоб ощущает внутренний протест — ну уж нет, он бы отказался, он бы прекратил эту пытку: слышать свою любимую Куинни, но не иметь возможности очутиться рядом, спасти её, отмотать время назад, не допустить, удержать! Однако тут же понимает, что полная тишина добила бы его ещё быстрее. Он горько вздыхает и закрывает глаза.

— Якоб, милый!

Её зов раздаётся так явственно, словно она действительно вошла в комнату. Якоб остаётся с закрытыми глазами, потому что не готов столкнуться с реальностью, в которой никакой Куинни, конечно, рядом нет. Он просто тихо зовёт в ответ:

— Куинни, детка…

И по её щеке катится слеза — он почему-то знает это наверняка, пусть Куинни и находится за сотни километров отсюда.

========== Без слов (Ньют, Тина, мимоходом Ахиллес Толливер) ==========

— Что ты здесь делаешь?!

— Это я у тебя должен спросить, Тина!

Только что трансгрессировавший мужчина сверлит её гневным взглядом.

— Разве я обязана отчитываться?

Вместо ответа он обводит глазами дом, внутри которого они оба сейчас находятся. Состояние помещений оставляет желать лучшего — обои расцарапаны, полы заляпаны пятнами, а мебель такая потёртая, что её не приняли бы даже в антикварный салон.

— Быть может, ты соизволишь объяснить мне, почему без предупреждения уехала в Англию? И я должен был поднять все свои связи, чтобы выяснить, где ты скрываешься?

— Я не скрываюсь, и за мной не надо следить! Я…

Их прерывает быстрый топот шагов, и на лестнице появляется всклокоченный Ньют — с привычно закатанными рукавами рубашки, перепачканными неизвестно чем пальцами и взъерошенными волосами.

— Ньютон Скамандер, полагаю, — Ньют кивает, собираясь протянуть незнакомцу ладонь, но спохватывается, сообразив, что нужно сначала хотя бы смыть грязь. Тина слегка морщит лоб, ей странно слышать полное имя Ньюта. — Я Ахиллес Толливер.

Улыбка Ньюта мгновенно гаснет. Он растерянно всматривается в новоприбывшего: высокий, широкоплечий, с массивным подбородком и холодным неприязненным взглядом. Толливер кажется Ньюту типичным мракоборцем, одним из тех, о ком он нелестно отзывался в своей статье.

— Чем могу быть полезен?..

— Сомневаюсь, что хоть чем-то, — резко отвечает Толливер. Тина сразу же вспыхивает:

— Послушай, Ахиллес, ты не имел никакого права вот так вот врываться и…

— Что значит «не имел»? Хочешь сказать, что можешь жить в доме какого-то магозоолога, не потрудившись обсудить происходящее со мной?

— Именно так. Я тебе ничего не обещала.

Ньют готов сквозь землю провалиться, он терпеть не может подобных сцен и всегда чувствует себя совершенно беспомощно в выяснении отношений. Все эти словесные баталии, по его мнению, не имеют ни малейшего смысла, и каждая новая фраза только ещё больше всё запутывает. Но сейчас нельзя уйти, ведь речь идёт о Тине и её… Он не знает, кем считать Толливера. Зато Толливер, судя по всему, знает, кем считать Ньюта — пустым местом.

— Оставьте нас одних, мистер Скамандер!

— Нет, не оставлю, — неожиданно твёрдо произносит Ньют и легонько сжимает пальцами плечо Тины. Она отвечает ему благодарным взглядом. Этот простой жест получается таким говорящим, что Толливер кривится, вмиг поняв, что ему здесь нет места. Его запал испаряется, хотя негодование только увеличивается.

— Вот как… — выплёвывает он сквозь зубы. — Что ж, я очень сильно заблуждался в тебе, Тина.

Не потрудившись даже попрощаться, он взмахивает палочкой и исчезает, оставив обескураженных Тину и Ньюта стоять рядом. Наконец, Ньют откашливается и, смущаясь, отпускает её плечо.

— Пожалуйста, извини за это вторжение…

— Прости, если я сделал что-то не так…