Поняв, что сидеть весь день с закрытыми глазами невозможно, Эмильенна прочитала молитву, вложив в нее последнюю надежду, и, наконец, удостоила окружающую действительность ясным взором лазурных глаз. Увы, все было как накануне вечером. Разве что она была укрыта бархатным покрывалом, до этого, вроде бы, лежавшим на софе. Надо заметить, что Эмили предпочла софе кресло, надеясь, что так проще будет не уснуть, поскольку спать она вовсе не планировала. Однако душевная и физическая усталость оказались сильнее принятого решения, и неудобное кресло не стало тому помехой. Откуда покрывало? Эмильенна точно помнила, что не притрагивалась к нему. Неужели Люсьен позаботился о комфорте гостьи, точнее пленницы своего хозяина? Может и этому вышколенному, преданному слуге негодяя не чуждо хоть что-то человеческое? Или так выражается забота о собственности господина?

Долго размышлять на тему мотивов, сподвигших Люсьена оказать ей сию маленькую услугу, девушка не стала. Дойдя до двери комнаты, она слегка приоткрыла ее и выглянула в коридор. В коридоре, на лестнице, да и похоже во всем доме, было тихо. Но это было ожидаемо, если учесть, что в особняке на данный момент жили лишь два человека, да еще такие, у которых не много найдется поводов для разговоров и общих тем. И все-таки Эмильенна так страстно пожелала, чтобы Ламерти не было дома, что на этот раз судьба решила пойти ей навстречу. Дома был один Люсьен, который не замедлил появиться на лестнице, услышав скрип открываемой двери, хоть девушка и старалась произвести как можно меньше шума.

– Доброе утро, мадемуазель. Угодно ли пожаловать к завтраку? Господина нет дома, но он просил позаботиться о том, чтобы вы чувствовали себя как можно комфортней.

– Благодарю, – Эмильенна задумалась, какую линию поведения выгоднее выбрать с Обером. Можно быть холодной и высокомерной, показывая, что жалкий слуга презренного Ламерти не стоит и взгляда в свою сторону. С другой стороны, если изображать дружелюбие, быть может, со временем удастся сделать Люсьена своим союзником, хоть надежда на это весьма призрачна. В итоге разумная девушка выбрала золотую середину – тон спокойный, исполненный собственного достоинства, не заискивающий перед слугой и не унижающий его.

– Благодарю – повторила она. – Я спущусь. – задумалась и добавила. – Возможно. В этом доме есть библиотека?

– У господина де Ламерти одна из лучших библиотек в городе, не хуже Сорбонны!

Тут слуга явно погрешил простив истины, но невольно, поскольку сам свято верил в то, что говорил. У семьи Ламерти, у его обожаемого хозяина все самое лучшее! И эта красотка, которую он удостоил чести стать его очередной любовницей – лишнее тому подтверждение. Арман де Ламерти не станет ни в чем довольствоваться вторым сортом.

– Могу я воспользоваться этой потрясающей библиотекой?

– Мне жаль, сударыня, но я не могу ответить на вашу просьбу, пока не получу на то указаний мсье Армана. Я не волен распоряжаться в его доме.

– Что ж, понятно. Надеюсь, я могу из окон особняка наблюдать Сену и Собор без дополнительного соизволения высокочтимого господина де Ламерти?

– О, да. Безусловно, мадемуазель, – голос Люсьена остался совершенно бесстрастным, если он и уловил сарказм, то никак не счел нужным это обнаружить.

Эмили привела себя в порядок и задумалась над тем, стоит ли завтрак, любезно предложенный Обером по указанию Ламерти, ее внимания. Есть хотелось ужасно, в то же время, вкусить хлеб в доме врага претило ее гордости и противоречило принципам. Кроме того, отказавшись от еды, можно было медленно угаснуть, не отягчая совести грехом самоубийства. Размышления, путем которых девушка пришла к столь казуистичному выводу, были довольно оригинальны. Несмотря на юный возраст, Эмильенна была не чужда некоторых иезуитских черт – когда ей требовалось извинить в собственных глазах какой-либо неблаговидный поступок, противоречащий христианским догмам, она путем сложных умозаключений приходила к выводу, что поступок сей имеет оправдания. Так и в этот раз, решив уморить себя голодом, девушка рассуждала примерно следующим образом: "Смерть от голода наступает не сразу. У Господа будет время решить, как поступить со мной. Может быть, за эти дни он укажет мне путь к свободе и чудесным своим вмешательством выведет из этой тюрьмы, которая стократ хуже предыдущей". Да, пусть, Господь и Матерь Божия решат ее участь, она же лишь покажет им, как жаждет умереть.

Порешив таким образом, Эмильенна осталась в своей комнате. В тюрьме она приобрела привычку не тяготится вынужденным досугом, и в отсутствии других развлечений предавалась размышлениям и молитвам. Она могла часами сидеть на месте, уставившись в одну точку. Живая, беззаботная, подвижная в прошлой жизни, за последнее время Эмильенна чрезвычайно развила в своей душе созерцательное начало. И это помогло ей, в отличие от многих товарищей по несчастью, не терзаться, помимо прочих страданий, еще и скукой. Решив не выходить из комнаты, пока это возможно, Эмили взобралась на широкий подоконник, отгородилась тяжелой бархатной портьерой от вида ненавистной ей комнаты, и перевела взгляд на предметы, в любой ситуации милые ее сердцу.

За окном был мрачный и прекрасный Нотр – Дам, за окном было тяжелое серое небо, отражавшееся в свинцовых водах Сены, за окном были улицы, дома, деревья, люди. За окном был Париж! Город любимый и ненавидимый одновременно. Любимый за свое совершенство и ненавидимый за кровавые ужасы, колыбелью которых стал. Эмильенна и в Консьержери целые часы могла заворожено смотреть в окно, здесь же ее взгляду открылся новый вид – хоть какое-то разнообразие, за которое надо быть благодарной.

Однако сейчас все способствовало лишь усилению тоски и отчаяния, охвативших девушку. Сколько она не твердила себе о смирении, о покорности воле Божией, о том, что скоро все закончится, и душа ее покинет эту обитель скорби и страха, спокойствие не приходило. Это в тюрьме можно было утешаться воспоминаниями о первых христианских мучениках, сравнивать свою долю с их участью, находя в сих сравнениях поддержку в страданиях и даже какую-то тяжелую, грустную, но светлую радость смирения. Здесь же, пребывая во власти ужасного человека, чуждого нравственности и сострадания, душа девушки не могла найти ни в чем утешения и опоры. Пасмурный августовский день лишь добавлял тоски. Хотя, будь он солнечным, мука была бы еще более невыносима – страшно видеть равнодушное ликование природы, когда твоя жизнь подходит к концу, когда все, что ты любил навеки отнято у тебя. Как можно созерцать солнечные блики, играющие на волнах реки, любоваться розами у Собора, ослепительно голубым небом, когда между этими мгновениями и самым страшным кошмаром твоей жизни стоит лишь несколько часов? (Эмильенна была почти уверена, что вернувшись, Арман возобновит свои домогательства). Так что лучше уж серый тоскливый день, который полностью отражает ее настроение. В таких невеселых думах пленница пребывала до тех пор, пока звук отворяемой двери и голоса внизу, не оповестили ее, что время отсрочки истекло. Арман де Ламерти вернулся.

Через некоторое время в дверь постучали. На пороге стоял Люсьен.

– Будьте любезны, пожалуйте к ужину, сударыня. Господин де Ламерти ждет вас.

– Я не голодна и мне нездоровится. Передай своему господину пусть ужинает один, – никакие силы мира не могли заставить Эмили спустится к Ламерти после вчерашнего.

Люсьен ушел. Минут через пять стук в дверь повторился и на этот раз был более настойчив. Наверняка, Ламерти настаивает на том, чтобы Люсьен привел ее. Готовая к новому штурму вежливой настойчивости слуги, Эмильенна открыла дверь, и столкнулась лицом к лицу с Арманом.

– Произошло досадное недоразумение, мадемуазель, – опять этот издевательски-почтительный тон. – Вы неправильно поняли моего слугу, либо он неправильно донес до вас мое пожелание.