После пережитого чувства брезгливости и жалости в голову пришла мысль: как это Бадретдин осмелился показать нам свою несчастную мать? Мы ведь обычно стараемся не показывать своих больных и уродливых родственников. Даже мать, будь она вот такой, не осмелились бы, постеснялись бы показать чужим. Бадретдин совсем не видит этой сложной ситуации, или не понимает? Или, видя и понимая, умеет глубоко прятать?

А женщина между тем, разлив чай по чашкам, протягивала их нам, пряча при этом лицо за самоваром. Мы, не поднимая головы, молча принялись пить чай. А Бадретдин угощал нас:

– Давайте, шакирды, пейте чай, кушайте! – И хоть бы тень ожидаемого мной смущения или стыда была заметна в его голосе!

Попробовав яичницу и выпив по две чашки чая, мы прикрыли свои чашки. Бадретдин, незаметно вздохнув из-за бедности угощения, резко встал на ноги и сказал:

– А давайте я покажу вам свои книжки, – и, сняв с небольшой полки у окна связку книг, дал нам.

Мы, обрадованные этому появившемуся занятию, начали их рассматривать. Здесь была пара романов из новой литературы, четыре или пять сборников стихов. Несколько сильно истрёпанных книг: «Молодой парень», «Подражания», «Лейла и Меджнун», «Герой-убийца» и пара учебников на арабском и фарси. Мы, чтобы провести время, просмотрели их, поговорили об этих книгах, какие из них прочитаны, какие – нет, интересные или не очень.

– У меня ведь для вас, однокашники, есть ещё кое-что интересное, – сказал Бадретдин и достал с полки маленькую скрипку.

Это была самодельная, некрашеная, плохонькая скрипка.

Мы удивлённо спросили:

– Откуда она у тебя?

– Сам смастерил, – ответил Бадретдин и начал настраивать неотчётливо звучащие струны.

О том, что он играл на кубызе и бренчал на мандолине, мы уже знали. Но скрипка!..

– Эй, Бадретдин, почему ты раньше это скрывал? – спросили мы. – Мог бы поиграть для нас на скрипке Сагита в медресе!

– В присутствии мастера прячь свои руки, – сдержанно улыбнулся Бадретдин.

Он долго и мучительно настраивал эту месяцами не тронутую скрипку. В это время я взглянул на его маму: материнский взгляд на сына-шакирда был наполнен такой большой любовью, идущей из глубины души, она сидела, околдованная счастьем, растворённая в нём, позабыв обо всём на свете. Я словно вздрогнул сердцем и телом. Понимаете ли вы, можете ли себе представить – в этом взгляде единственного, широко распахнутого глаза отразилось присущее не только одному человеку, но и всему, что имеет душу, восхищение и безграничная радость, несказанная гордость от созерцания чуда, сделанного своими руками: ведь она родила этого ребёнка! Она выкормила его своей грудью! Она – мама этого стройного юноши! Мама шакирда, будущего учёного человека… К глазам невольно подступили слёзы, и я опустил голову.

Стараниями Бадретдина через какое-то время скрипка была настроена, и он, подперев её плечом, начал водить дугообразным смычком. И хотя у скрипки был очень слабый, как у бессильного цыплёнка звук, он казался нам очень приятным и желанным. Как будто по воздуху в доме лилась протяжная печальная мелодия – вечная мелодия. О чём думал застывший с прямой спиной дед, какие переживания были у неподвижно сидящего на тумбе мужчины – этого невозможно было понять. Только внутри мелодии, как полная луна сквозь туман, светилась безмолвной радостью мама Бадретдина. Какие судьбы связывали этих людей, какие тайны были между ними?..

Сыграв несколько песен, Бадретдин обратился к матери:

– Мама, что тебе сыграть?

Она по-детски покраснела и в этот момент ещё больше засветилась от радости, но ничего не смогла ответить.

– Мама, ты ведь любила вот эту песню! – сказал Бадретдин и заиграл «Холодный ручей». Его слова, вернее, та простота, теплота и естественность интонации, с какой были сказаны эти слова, разбили все мои последние сомнения. Оказывается, у Бадретдина не было и намёка на то, что он мог бы стесняться своей матери!.. Какое там стеснение! Он играл на своей скрипке, никого не видя, только для одной мамы, глядя только на её рябое лицо с одним перекошенным и другим выпученным глазом, вызвавшее у нас сначала чувство брезгливости. В его немного грустном и задумчивом взгляде, вместе с затаённой жалостью и теплотой, чувствовалась не только очень сильная любовь к матери, но и глубокое понимание её, уважение и утешение. Уж и не знаю, какие потоки любви должны быть в глубине души, чтобы так смотреть?! Или подобное может быть только между очень некрасивой матерью и красивым ребёнком и, наоборот, между красивой матерью и некрасивым дитём? Последнее встречается довольно часто, а вот первого мне не приходилось видеть.

Нам уже надо было отправляться в дорогу. Когда Бадретдин закончил играть, мы спросили у хозяев разрешения помолиться.

Дядя потёр свои залатанные колени, а Бадретдин, обернувшись к деду, сказал:

– Дедушка, шакирды просят благословения.

Дед кивнул головой, и мы поднялись.

…Сивый мерин был запряжён, и мы выехали с поросшего полевой травой «двора» на середину улицы. Бадретдин с отцом, проводив нас, остались стоять у плетня… Нет, не только это, с ними вместе остался за нами на краю деревни самый убогий дом с его неизвестной нам глубокой тайной – то ли несчастье, то ли трагедия, а может, недоступная нашему пониманию высокая надежда на счастье.

Солнце уже клонилось к западу, но жаворонки, как будто не насытившись дневным светом, поднялись ещё выше, беспрерывно и ещё протяжнее и яростнее распевали и распевали. Мир широк, широк, широк, ой-ой-о-ой! Земля и небо спокойны, пусто и грустно… очень грустно мне!.. Ничего не могу с собой поделать. Перед глазами лицо матери, глядящей на сына из-за самовара, и я в душе начинаю плакать. Хочется кому-то погрозить кулаком и крикнуть: она ведь не уродливая, она красивая, красивая, красивая, мама Бадретдина!

В двух километрах от деревни вдоль пологого склона холма проходит железная дорога. Если смотреть из окна дома Галимджана-абзый[7], стоящего почти у околицы, можно увидеть спрятанные между старыми ивами маленькое здание станции из красного кирпича и аккуратные, выкрашенные в жёлтый цвет строения с красными крышами. Протянувшиеся по обеим сторонам станции несколько рядов путей часто бывают свободными; только в том или другом тупике грустно стоит, как будто забытый, одинокий вагон… Иногда на этих путях останавливаются длинные эшелоны… И когда двери их вагонов открываются, оттуда выпрыгивают люди и начинают туда-сюда ходить.

А бывает, что вагоны остаются закрытыми, и тогда они выглядят, как соединённые ниткой игрушечные вагоны: кажется, их чёрные колёса, лёгкие и тонкие, лишь коснутся земли, тут же и покатятся.

Чёрный паровоз выглядит издали как скаковой жеребец, очень красивый, энергичный, смелый, он с каждым фырканьем распространяет по воздуху ровные ряды белых облаков. Жена Галимджана-абзый Марьям-абыстай[8] любила смотреть на спрятанную под ивами низенькую красную станцию, с обеих сторон которой тянулись пути, похожие на серебряные вожжи. Раньше у неё не было такой привычки. Она, вместе с женщинами из близлежащих деревень, приносила яйца, молоко, масло и, расхваливая всё это по-татарски, старалась продать пассажирам, а когда лукошки и бутыли опустошались, в приподнятом настроении спешила домой, к своему старику. Словом, у неё никогда не возникало желания смотреть на станцию, на поезда, всё это было что-то давно привычное… А когда началась война, три её сына, сев в красные вагоны, уехали в сторону запада, на фронт. Марьям-абыстай считала, что когда-нибудь они в таких же вагонах вернутся по этому же пути и сойдут на этой маленькой станции.

И вот она пристрастилась с переполненной тоской душою, или просто в минуты беспричинной печали, стоять и смотреть на железную дорогу.

Долгое время станция бывала пустой, ни с одной стороны не появлялись поезда. Марьям-абыстай, стараясь подавить поднимающуюся из глубины сердца безнадёжность, тихо вздохнув, отходила от окна. Иногда она видела эшелоны, идущие вдоль холма. Солнце глядит на холм, и в сторону деревни падают большие косые тени от маленьких красных вагонов, и эти отделённые друг от друга ровными участками света косые тени быстро бегут по зелёной траве, а вдоль рельсов несётся, не отставая от лёгких чёрных колёс, этот пёстрый свет. Вот из маленькой латунной трубы приближающегося паровоза вдруг заклубился белоснежный пар и быстро поплыл вслед за ним, оставляя в воздухе над поездом едва различимые мелкие колеблющиеся волны… А через некоторое время в уши Марьям-абыстай влетает звук долгого крикливого гудка. Она не в силах слушать этот звук хладнокровно, он проникает ей прямо в сердце, и она, как заколдованная, не может оторвать от поезда своих глаз. Она долго сквозь слёзы, наполнившие туманом глаза, наблюдает, как поезд подходит к станции, как бесшумно, неторопливо останавливаются вагоны, как из поезда выходят люди, и ожидает, что кто-нибудь направится по дороге в деревню. Ведь всё же когда-нибудь один из её трёх сыновей сойдёт с поезда и пойдёт по деревенской дороге! Она ведь, глядя из этого окна, первой увидела возвращение с фронта нескольких односельчан.