Филимонов согласно кивнул.

– Тогда хоть Михалыча нам дайте! – отбросив скромность, поспешно ввернула Римма.

По привычке она бросила взгляд на Валеру, обращаясь за поддержкой.

Зачем? Валера был далеко, не достать. Костик не в счет, и решать вопрос ей надо было самой. Как всегда.

– Михалыч, помоги им, – попросил Филимонов, даже и не пытаясь изобразить нажим в голосе.

– Без отбойника мы на этой соли ляжем, – мрачно заявил Михалыч.

– А вы потихоньку, – посоветовал, улыбаясь все так же виновато, Филимонов. – До вечера еще времени много.

Гася улыбку, он начал движение к развороту. Тут было слишком тревожно, и он спешил вернуться в свой уютный кабинетик, к компьютеру и прерванной игре.

– Алексеевич, а правду Тумис говорил про премию? – излишне громко, от страха упустить момент, спросила из своего угла Зоя.

И выступила вперед, заранее округляя глаза от внимания начальства.

– А что говорил Тумис? – спросил Филимонов, пугаясь, как сирены, звенящего голоска Зои.

Он сам насторожился: что случилось?

– Ну, что премию дадут, за сваи эти! – поспешила довести до него свою поразительную новость Зоя. – По тридцать процентов. За скорость…

– Первый раз слышу, – с облегчением выдохнул Филимонов.

– Я же говорил! – хмыкнул Михалыч. – Ему только языком молоть! Верить всякому…

– Я спрошу, – нейтрально пообещал Филимонов. – Может, и правда.

Он прошмыгнул мимо Зои и выскочил из дежурки. Грохнули прощально мостки – убежал к себе.

Не мешкая, утопал за ним и Павел. Делать фланцы якобы.

На самом деле, удирал от дурной работы – и попробуй его останови. Он был работник в годах, хорошо за пятьдесят. Тоже подбирался к пенсии – ранней из-за вредной профессии. Поработал на Севере, чем сильно гордился, и еще много где. Цену себе знал, не подступись. Перед начальством, правда, лебезил, и прикажи ему Филимонов – пошел бы на соль, никуда не делся. Но Филимонов побаивался грубого, огромного сварщика – а тот видел и пользовался. И без нужды, добровольно изнурять свое тело, раскормленное и медлительное, нипочем не стал бы – ищи дурака. Но повод все-таки придумал внятный: научился лавировать за столько лет.

В его мощном кильватере вытянулась из дежурки Зоя, так и не сыскавшая правды, ушла в компрессорную, лелеять мечту о премии.

Остались только смертники, и деваться им было некуда.

Михалыч вдавил окурок в пепельницу так, словно хотел раздавить и пепельницу. И раздавил бы: такими лапищами можно раздавить что угодно. Хоть пепельницу, хоть чей-нибудь череп.

Римма всегда с опаской поглядывала на его клешни – помесь пассатижей с мясорубкой, на ногти, похожие на заклепки. Еще бы, столько железа перевернуть! Большой палец был отогнут и как бы вывернут крабьей ножкой, почти уродливо. Тем более удивляла эта ласка, крывшаяся в столь неподходящем месте.

У Валеры руки были мягкие, тихие – какие-то равнодушные руки. Ногти он чистил пилочкой. Правда, дома. На работе, при мужиках, не рискнул бы. И ленивы были его руки во всем. Римма знала. То, что было нужно ей, она доставала из них сама. Но все-таки доставала. Доставать нужное она умела, здесь она была мастером.

– Пошли? – спросил ни у кого Михалыч.

Он взглядом обтек холм спины Валеры, глянул ему в лицо. Вызывающе глянул.

Напрасно. Валера ни на кого не смотрел и ничего не замечал. Кроме себя и панели приборов перед собой.

Михалыч обнажил насмешливый клык.

– Пошли, – поднялась решительно Римма.

Знала: пока она будет сидеть, и работа с места не сдвинется. И надо было дать ей начало. Иначе никак.

И Валеру защитить хотелось. Знала, Михалыч просто так не отстанет. А Валере плохо. Несмотря на размеры и этот бычий, с кровью, взгляд, он беззащитен словно ребенок. Она сама потом с ним поговорит. Без посторонних.

И вдобавок Валера мог взорваться. В таком состоянии от него чего хочешь жди. Это как котел, переполненный паром. Может тихо простоять, а может, как у них говорят, хлопнуть. Тогда беда.

– Валера, идешь? – спросил сурово Михалыч.

Он не боялся никого, это правда. И перед похмельным Валерой не спасовал бы, пойди тот в атаку. Словесную, конечно. Но и словесно Валера мог быть страшен.

Но Валера в атаку не пошел. Он вообще никуда не пошел – и не мог пойти! Неужели не понятно? Но работа есть работа. И эти люди имели право вторгаться в его боль и делать ее еще мучительнее.

Валера что-то замычал, не то кивая, не то отмахиваясь головой, как от мух.

– Он подойдет, – перевела Римма. – Пошли.

Михалыч, вовсе не удовлетворенный ответом – мычанием-то! – поднялся из-за стола. Медленно, словно выжимая на плечах потолок.

– А ты чего ждешь? – ощерился он на Костика.

Не сгонял злость – призывал к порядку. Костик был слишком хил, чтобы срывать на нем злость. Не добыча для взрослого мужчины. Но сказать что-то надо было, чтобы оставить за собой последнее слово. Последнее слово – это важно. Это выигранный бой. А Михалыч был по природе своей победителем. Во всем.

– Иду! – вскочил Костик.

Он выключил смартфон, уложил его в чехол, спрятав его глубоко во внутренний карман – ближе к сердцу. Затем ввинтился в громадный черный бушлат, погрузился по колено в серые валенки – на четыре размера больше его ступни – и стал похож на беженца. Впрочем, он всегда был похож на беженца.

Михалыч, скользнув тяжелым взглядом по Валере, махнул Костику рукой:

– Пошли!

На прощание он глянул на Римму и бровями указал на Валеру: занимайся, мол. Твое. И ушел, сопровождаемый Костиком, как ординарцем. Гордый мужчина, делающий одолжение красивой женщине.

Римма, едва закрылась дверь, метнулась с жалобным воплем:

– Валера!

Такая просьба была в ее тихом зове, такая смиренная нежность – камень бы раскололся.

Но Валера только повел мутным глазом и слегка приподнял голову.

– У? – сонно промычал он.

– Надо наколоть соли, – тем же нежным, умоляющим голосом проговорила Римма.

– Ага, – согласно покивал Валера.

– С Костиком мы не справимся, – продолжала Римма. – Куда ему? Ты же сам знаешь, какой с него работник. Он и лом не подымет.

И она улыбнулась, заглядывая в глаза Валере и пытаясь хоть как-то оживить его.

В глазах было красное, мутное – и больше ничего.

Плохо дело. Но Римма в себя верила и, покосившись на дверь, склонилась над Валерой. Грудь ее коснулась его плеча – этого он не мог не почувствовать. А почувствовав, как-то измениться, ожить.

– А Михалыч, сам знаешь, без тебя сразу выступать начнет. Как бы не сбежал… Там работы всего на час. Давай подходи, Валера. Хорошо?

Валера мотнул головой, но звук уже не исторг. Кто его знает, что он хотел сказать? Но что-то хотел.

Римма подумала, что бы еще добавить, и решила, что хватит. Никуда он не денется, придет. Не бросит ее одну. Никогда не бросал, хотя и похуже бывал в состояниях. Он надежный, Валера. И он ее… Нет, не то, чтобы любит. Этой сладкой воды между ними не было, да в ней Римма и не нуждалась. Но он к ней был привязан так, как может быть привязан мужчина к единственно нужной ему женщине. Намертво. После матери она и была для него такой женщиной. В этом Римма не сомневалась. Больше десяти лет они вместе, а это, что ни говори, срок. Могла убедиться. Так что придет.

Закончив играть испуганную девочку, Римма выпрямилась и уже тоном приказа завершила:

– Значит, подойдешь!

И вышла из комнаты.

Она тоже любила, чтобы последнее слово оставалось за ней. И сейчас оно осталось, и, вкупе с остальным, заставит Валеру пошевелиться. А пошевелившись, он уже потянется за ней дальше. Так-то.

Как же она корила потом себя за это последнее слово! Но что – потом? «Потом» уже ничего не бывает, потому что все бывает только сейчас. И если ты сразу с этим «сейчас» не разобрался, потом уже ничего нельзя вернуть и исправить.

Но кто мог знать?

Римма поднялась на второй этаж, где, помимо столовой и мастерской КИПа, находилась ее лаборатория.