Прикатили и Крутовы: сияющий, как начищенный пятак Тимур с Юлькой на плечах и цветущая и похорошевшая Аська с двухлетним наследником.

Пока мужчины решали дела, на нашей женской территории творился...апокалипсис. Иначе и не назовешь. Шутка ли, шестеро разновозрастных детей под одной крышей!

И если бы не Богдана, от братова дома остались бы «щепки да опилки».  Она  всех сдружила. Как-то так незаметно получилось. Она нашла общий язык со всеми: младшему Крутову и годовалым близнецам Костроминым читала сказки; Матвея, которому едва стукнуло четыре, учила рисовать, а еще единственная, кто не побоялась отдать в эти маленькие загребущие ручки свои шикарные волосы; а с Юлькой проводила почти все время. И это не могло не радовать, всё-таки родная кровь. За эти тринадцать недель мы срослись все, стали одной большой дружной семьей.

Тринадцать недель, как во мне растет маленькое чудо, подаренное моим мужчиной. Чудо, о котором не знает никто. Разве что Алекс догадывается, врач как-никак. Ничего не спрашивает и на том спасибо.

Но, похоже, пришло время раскрыть тайну самому главному человеку в нашей на двоих с Русланом жизни.

Проблема в другом: я совершенно не знаю, как начать разговор. Зайти издалека? Глупо. Сама же запутаюсь в своих аргументах. Сказать прямо? Опасно. Вдруг эта новость оттолкнет Богдану, а у нас только-только начало что-то складываться.

Да, Саша, никудышный из тебя адвокат — простых слов найти не можешь.

Сажусь на стул, увлекаю за собой Богдану. Она плюхается мне на колени, обнимает. И я вдруг понимаю, что надо говорить прямо. Других вариантов просто нет.

— Богдана, скажи, ты бы хотела большую семью? Брата или сестру?

И тут же улыбаюсь, наблюдая, как моя дочь изображает задумчивость, словно я предложила ей теорему Ферма доказать, как минимум.

— Папа вяжет, когда нервничает, — выдает Богдана и теребит косу. Нервничает. — А ещё он говорит, что благодаря вязанию научился читать и рисовать. Разве так бывает?

А я смотрю на дочку во все глаза. Наверное, и челюсть валяется где-то на полу. Руслан вяжет? Серьезно?

— Мам?

Я понимаю, что нужно ответить. Но как, если слова дочери перевернули с ног на голову все мои знания об этом невозможном мужчине? В который раз за это время?

— Вязание развивает мелкую моторику пальцев, чтобы человек мог выполнять мелкую работу. Например, делать украшения или собирать конструктор из очень маленьких деталей.

— А взрослым это зачем?

— Чтобы мозг работал быстрее. Хирургам, например, чтобы пальцы работали, иначе они не смогут хорошо делать операции и спасать людей. Художникам — рисовать. Кисти же они пальцами держат. Понимаешь?

Богдана кивает.

— Вот, — чешу бровь. — Как-то так.

— Папа просил тебе не рассказывать, но… — она вдруг улыбается и кладет обе руки на мой живот. Кажется, даже сердце замирает. — Папа связал такие клевые маленькие тапочки…

— Пинетки, — нещадно хриплю я. Этого просто не может быть. Он не может знать. Давно бы выдал себя с головой, слишком помешался на детях. Или всегда таким был? Я не знаю. Совершенно ничего не знаю о мужчине, чью фамилию ношу вот уже тринадцать недель.

— Да, — протягивает Богдана с улыбкой. — Они обязательно понравятся моему братику или сестричке.

И обнимает так крепко, словно я сейчас же исчезну.

— Я люблю тебя, мамочка.

— Я сильнее, — смеюсь.

— Нет, я, — хихикает в унисон дочка.

— Как отсюда до неба? — задаю наш вопрос. Этот глупый диалог стал особым ритуалом, нашим персональным заклинанием. Так мы учимся любить друг друга.

— Нееет, до неба, вокруг солнца и обратно, — смотрит на меня совершенно счастливая. — И только вместе с папой.

— Что вместе с папой? — раздается с порога мягкий баритон, сводящий с ума. — Куда вы меня уже втянули?

— Папа! — взвизгивает Богдана. Вихрем слетает с моих колен и запрыгивает на смеющегося Руслана. — Ты вернулся!

— Конечно вернулся, — целует дочку в нос.

Поднимаюсь со стула и замираю в шаге от моих любимых.

— Все хорошо? — спрашиваю, потому что знаю: сегодня все должно было решиться.

— Да, теперь Богдана наша.

— Правда? — заглядывает в лицо отца с такой надеждой, что я до боли закусываю костяшку пальца. Руслан кивает. — Совсем-совсем ваша?

— Совсем-совсем.

А я глаз не могу оторвать от Руслана. И сердце пропускает удар. Что-то не так. Нет, он все тот же: красивый до невозможности в этом своем костюме цвета стали, который ему отчаянно хочется снять. Сегодня он впервые изменил себе: надел пиджак, который терпеть не может. Всегда говорил, что пиджак и галстук для него словно удавка. Но ради Богданы он готов на все — я точно знаю. Вижу это каждый день. Вижу их связь, которая прочнее стальных канатов.

И сейчас боюсь пошевелиться, наблюдая, как он обнимает Богдану, а та обхватывает его руками и ногами, как маленькая обезьянка. Смотрю в его темные глаза. Он тот самый мой любимый Пепел. Но уже не тот. Что-то изменилось. И это «что-то» медленно и неумолимо расстилает между нами пропасть.

Невольно делаю шаг назад. Взгляд Руслана недобро вспыхивает.

— Звездочка, там тебя Юлька искала.

— Зачем? — хмурится Богдана, явно не желая слезать с отца. Хотя с Юлькой, племянницей Руслана, белокурой озорницей, разрисовавшей половину нашего гардероба, Богдана сдружилась сразу.

— На роликах кататься, — улыбается Рус, — говорит, ты хотела научиться.

— Точно! — Богдана хлопает себя ладошкой по лбу, юлой выворачивается из рук Руслана, чмокает меня в щеку и маленьким смерчем уносится прочь. Я смеюсь ей вслед.

Моя сумасшедшая семейка явно идет дочке на пользу: та оживает, с каждым днем все больше выбираясь из своего кокона. Но смех стихает, стоит мне столкнуться с прожигающим насквозь чернильным взглядом своего мужа.

— Нам…

Начинает Руслан, но я пресекаю его попытку поднятой вверх ладонью. Эта фраза... Мне кажется, если он ее произнесет, то придет конец моему маленькому и такому хрупкому счастью, что теплым комком расцвело в груди за эти тринадцать недель. Похоже, я рано поверила в сказку. Смалодушничала, позволив себе любить этого мужчину.

— Хочешь забрать Богдану? — слова даются с трудом, едва слышно, словно голос цепляется за призрачную надежду, что я не права, и сейчас Рус назовет меня идиоткой, сгребет в охапку и...

Но он ничего этого не делает, кладет на стол капроновую папку.

— Да.

Я снова сплю одна. В съемной квартире тихо и пусто, а в кровати неимоверно холодно. Сажусь в постели, устало растираю лицо и зарываю пальцы в отросшие волосы. Уже семнадцать недель я не стригусь и не крашусь и сейчас так похожа на себя прежнюю, что становится страшно. Потому что в той жизни, что осталась за порогом дома моего брата, жила какая-то другая Александра, жесткая, волевая,  от которой не осталось и следа.

Сажусь на край кровати, свешиваю ноги на пол. Пальцы касаются холодного пола, по коже прокатываются мурашки. Холодно. Влезаю в тапки, закутываюсь в одеяло и бреду на кухню.

По подоконнику стучит дождь, а в темной ночи вступает в свои права промозглый октябрь.

Включаю чайник и неотрывно наблюдаю, как медленно вскипает вода. И мои мысли, как эта вода, текут медленно, возвращая к событиям прошедших недель.

Когда я поставила свою подпись на разрешении на вывоз Богданы заграницу, моя жизнь не изменилась. Ее просто не стало. Я помню каждое слово Руслана: о том, что это просто необходимость; что его срочно вызывают на работу, а он не может оставить здесь Богдану; и что нашей дочери нужно начинать учиться, а сейчас самое время, чтобы подготовиться к учебному году; и даже о том, что сейчас я не могу уехать с ними. Я все помню, как и то, что он так и не позвал меня с собой. Да, я все еще его жена, но...так и осталась чужой. Даже после того, как вывернула перед ним душу. Идеальная месть.

 Я уехала от Алекса в тот же день, когда поднялся в небо самолет с моей семьей. Да, они всегда были и будут моей семьей. Даже если мой муж решил иначе. Сняла квартиру в спальном районе и просто жила от допроса к допросу, от суда до суда.