Солнце ещё не взошло, и в воздухе разлит серый призрачный свет. Спросонья не сразу поймёшь – вечерние или предрассветные сумерки. В бывшем красном уголке, где днём отдыхают слесаря и механики, стоит тяжёлый спёртый запах – смесь табачного дыма, перегара и мужского пота. На низких жёстких топчанах ворочаются и сопят Рома и Жорка. Передо мной на старом советском конторском столе с тремя выдвижными ящиками и тумбой – словно туманное пятно: раскрытая на чистой странице кожаная тетрадь в клеточку. Стол покрыт исцарапанным оргстеклом. Под стеклом лежат счастливые автобусные билеты, клочки бумаги, исписанные корявым пляшущим почерком управляющего автосервисом – имена и телефоны важных клиентов, и где-то раздобытый Жоркой календарь с полуголой блондинкой: гипнотически-порочный взгляд, призывно полуоткрытые губы и страстно прижатый к упругой загорелой груди серебристый стартёр. На угол стола сдвинуты три недопитые пивные бутылки, полная окурков пепельница, ловко сработанная из крышки карбюратора, и общепитовская тарелка с прямоугольником ржаного хлеба, напоминающим грязную губку, бледно-розовыми обветренными по краям полумесяцами докторской колбасы и ломтиками российского сыра в мелкую дырочку, будто пробитыми компостером. Засиделись вчера позже обычного, я и не заметил, как задремал за столом, подперев кулаком щёку.

Спасибо Роме, не то пришлось бы ночевать на улице…

Когда Жорку с треском выгнали из общаги «за систематическое злостное нарушение внутреннего распорядка», мы не нашли ничего лучшего, как заявиться сюда. Я, правда, поехал больше за компанию. Накануне опять повздорил с матерью и в сердцах так хлопнул дверью, что посыпалась штукатурка.

Добирались долго. Сначала на метро, в самый час пик. Проскочили турникет по одному жетону. Втиснулись в переполненный душный вагон и протолкались в середину. Спрессованная бесформенная людская масса покорно тряслась в такт движению поезда. Не знаю, как Жорка, а я чувствовал себя чужим среди этих погружённых в тягостное молчание людей. Было неловко за свою праздность и глупые мечтания о какой-то иной жизни.

От «Текстильщиков» ехали на автобусе, на заднем сиденье, обтянутом засаленным, протёртым до дыр, вонючим дерматином. И, глядя в запылённое окно с высохшими дождевыми разводами, не верилось, что эти Коммунистические проезды и аллеи 25 Октября, застроенные пятиэтажными хрущёвками, приведут нас к беспечальному светлому будущему.

Мы вышли на конечной и потащились по узкой, плотно утоптанной тропинке – вдоль глухого бетонного забора бывшей промзоны. Тропинка была густо усеяна окурками, точно стреляными гильзами, пивными пробками, похожими на короны поверженных лилипутских царьков, и смятыми пакетами от чипсов. Пакеты мертвенно шуршали на освежающем вечернем ветру.

У запертых железных ворот нас облаяла стая бездомных дворняг. Их остервенелые, хриплые голоса звучали дико, первобытно. Собаки скалились, но напасть не решались. Возможно, их отпугивала высокая, худая, словно крепкая жердь, фигура Жорки.

Мы забарабанили кулаками в ворота, и металлический грохот заставил собак отступить. Щёлкнул засов, заскрипели петли, и к нам вышел тучный брюхатый вахтёр. Рябая одутловатая ряха лоснилась, как намасленный блин, и по распухшему малиновому носу и оплывшим щекам кирпичного цвета разбегались иссиня-лиловые змейки лопнувших кровеносных сосудов. Зычным окриком он шуганул собак.

Жорка путано, сбивчиво объяснял, куда нам надо попасть. Выслушав, вахтёр неохотно попятился, освобождая проход, и вяло махнул в неопределённом направлении, просипев низким утробным голосом: «Туда».

Разбитая асфальтовая дорога с торчащим посредине куском арматуры вела к настежь распахнутым воротам пустого ангара. Рядом стоял погрузочный кран. Его увесистый крюк на длинном тросе угрожающе застыл в вышине над покорёженной узкоколейкой. Поодаль громоздилась груда металлолома. За ней шли какие-то цеха, безмолвные, с шеренгами замерших станков, затянутых паутиной и серым сукном пыли.

Несколько цехов было переоборудовано под пошивочные мастерские, склады, шиномонтаж и автосервис.

К этому автосервису Рома прибился с первого курса. Поставлял богатеньких клиентов, пригонял на разборку дешёвые машины, мог достать любую деталь и вообще что угодно. А завалив сессию, обосновался тут капитально. Шмотки кое-какие перевёз. Домой лишний раз ходить было рискованно – могли нагрянуть с повесткой из военкомата. Управляющий не возражал: «Ночуй, заодно и посторожишь», – и делал вид, будто не замечает появления во дворе сомнительных иномарок. Рома перебивал на них номера и продавал в регионы. Ему постоянно нужны были деньги – на лекарства и на сиделку для парализованной матери. Он даже принялся играть – то ли в покер, то ли в двадцать одно – с какими-то авторитетными людьми. И поначалу всё шло как по маслу, пока он не спустил крупную сумму и не влез в долги.

Отдавать было нечем, а не отдать нельзя. К нему раз наведались двое крепких, коротко стриженных парней в тренировочных костюмах. Они пощёлкивали деревянными чётками и смачно чавкали жвачкой: «Сроку тебе – неделя. Потом пеняй на себя… Наш тебе совет: не телись, отправляй мать в богадельню и продавай хату».

О Роминой беде в сервисе прослышали быстро: да ты-то сам как поступил бы всё равно жалко парня может бо́шки им поотрывать как бы тебе чего не оторвали тимуровец хренов это ж отпетые отморозки легко вам рассуждать холостым балаболам а когда жена дети. Сговорились скинуться, кто сколько может. Присоединились и мы.

– Не повезло Ромычу, – протянул Жорка, вынимая из кармана потёртых ливайсов свёрнутые трубочкой купюры. И сочувственно улыбнулся своей белозубой обезоруживающей улыбкой. – Судьба-злодейка.

Чтобы Рома из гордости не отказался, Василь Петрович, электрик, по-отечески опекавший его, затеял дурацкий турнир: «Кто попадёт ножиком с десяти шагов десять раз кряду вон в тот тополь у ворот – получит солидную прибавку к жалованью», – гремел под сводами мастерской старческий прокуренный голос, будто консервная банка, привязанная к хвосту обезумевшего облезлого кота. Этих денег, конечно, не могло хватить, но хоть что-то… А ножи Рома бросал отменно, это все знали.

Хищно осклабясь, он тщательно выцеливал, замахивался, плавно отводя за ухо согнутую в локте рыхлую руку, и метал складной ножик. Лезвие втыкалось глубоко, с мягким стуком, оставляя на палевой коре тёмные узкие сочащиеся ранки, и рукоятка, в которой виднелись спиралька штопора и горбик открывалки, дрожала, неприятно дребезжа. Я всякий раз невольно съёживался.

– Где так наловчился?

– Да нашлись учителя… И потом мужик должен всё уметь в жизни, вдруг пригодится. Это везунчику Жорке можно ни о чём не беспокоиться. Предки упакованы. По загранкам мотаются. С детства тряслись над ним, пылинки сдували. В институт запихнули, квартиру обещали купить и место тёплое подыщут. Только диплом получи. А он, вишь ты, самоутверждается. Работу нашёл! Но и тут шоколадно устроился: час по мастерской с кофеем поваландается, лясы со слесарями поточит и пойдёт хозяина своего облапошивать. И нос ещё воротит, когда я у толстосума какого-нибудь новую детальку махну на бэушную. Чистоплюй хренов! Тут крутишься день и ночь как белка в колесе… – И Рома с остервенением бросал нож. И его тень, будто вычерченная углем на залитой июньским солнцем земле, вздрагивала, как от порыва ветра.

Работал Жорка возле вещевого рынка в спорткомплексе ЦСКА. Продавал жареные сосиски. По две штуки порция, на картонной тарелке. Плюс кусок отсыревшего ржаного хлеба, красная лужица кетчупа и пластмассовая вилка в придачу.

Заявлялся к двенадцати – продавцы и покупатели как раз успевали проголодаться. Доставал из старенького отцовского дипломата купленные по дороге два кило сосисок: «Ровно двадцать две штуки, всего-то одиннадцать порций, никто и не заметит, а от Мамеда не убудет» – и воровато подсовывал их в холодильник, к хозяйским. Затем не торопясь надевал замызганный халат с высоко закатанными рукавами, включал гриль и с детским любопытством наблюдал, как вращаются, накаляясь, замасленные стальные цилиндры жаровни и как скворчит на них масло. И наконец, открывал окно палатки.