Но всё это было потом. А пока я поправляю ценники на полках с сигаретами, пивом, колой, жвачкой, чипсами, сникерсами, с палёной водкой и голландским спиртом Royal, и Саня, посапывая, спит, обняв сам себя, поджав ноги и втянув голову в плечи, словно свернувшийся клубком большой бездомный щенок.
Из палатки виднелась площадь и семенившие по ней люди. Издалека в сумерках они казались совсем маленькими, но вдруг начинали расти, и всё росли и росли, пока в окошко не просовывалась рука с шелестящими гайдаровскими тыщами. А потом снова уменьшались, уменьшались и наконец совсем исчезали. В дождливые ночи покупателей почти не было, разве что случайный прохожий забредал за сигаретами. В непроглядном небе горели электрические астры фонарей, и под ними фальшивой позолотой блестели лужи.
Сначала я думал записывать всё, что происходит, самое интересное. Это ведь и была подлинная жизнь, которую надо знать писателю. Но ничего интересного не происходило. Каждую ночь одно и то же – пиво, водка, чипсы, сигареты… Я часами просиживал над раскрытой тетрадкой. Белый лист бумаги лежал передо мной пустой заснеженной площадью. Зимой в чуткой ночной тишине я научился по скрипу определять, кто идёт – мужчина или женщина и сколько шагов им осталось до палатки: самый отдалённый скрип слышался за тринадцать шагов – если шёл мужчина, и за десять – если женщина. Потом лист превращался в накрахмаленную простыню, в экран кинопроектора, ещё бог знает во что, но так и оставался чистым листом бумаги, на котором лежала моя вихрастая тень.
Около девяти вечера приезжал брат с друзьями и девочками. Они притоптывали и подёргивались под магнитолу, ревевшую из открытой машины, пили из пластиковых стаканчиков водку, хрустко закусывая чипсами, стреляли пробками от «Советского шампанского» и поливали им девочек. Девочки истошно визжали и свысока, с высоты своих дешёвых цокающих шпилек взирали на прохожих.
– Чего разорались, кошёлки, – по-хозяйски покрикивал Макс и хлопал их по тугим задницам, обтянутым мини-юбками. Девочки взвизгивали и строили глазки чернявому Максу, примерно вравшему своей вечно чем-то обеспокоенной матери, что они с друзьями идут в кино, в театр, на концерт, и поэтому он будет поздно, и чтобы она его не ждала. Макс самозабвенно любил женщин и мог с утра до вечера, картинно жестикулируя, разглагольствовать о прелестях блондинок и брюнеток, полненьких и худышек, молоденьких и зрелых. Он говорил, что знает о них обо всех кое-что такое, секрет один. «Вот они и вешаются на меня как кошки. Будешь правильно себя вести – расскажу». Но так и не рассказал. Когда у него обнаружили СПИД, он удавился в туалете на ручке двери.
– Засадит мне сегодня кто-нибудь или тут не осталось ни одного грёбаного мужика?! – кричала на всю площадь пьяная Алка. Меня это не касалось, я был на работе. А друзья брата ухмылялись и отводили глаза. Один Лёва смотрел на неё открыто, с брезгливым презрением. Он уже несколько недель так на всё смотрел, потому что получил визу и собирался валить в Штаты на пээмжэ.
– Су́чье отродье, маменькины сынки, чёртовы импотенты, грязные пидо…
Не выдержав, Юра-десантура грубо толкнул её за палатку. Все сделали вид, что ничего не заметили, и продолжали пить за Лёву, его американское будущее и непременную общую встречу у статуи Свободы.
Алка вышла, пошатываясь, ластясь к широкоплечему Юре. Присмиревшая, взлохмаченная, с фингалом и размазанной по губам помадой, будто она капризно скривила рот. Юра вообще был решительный и кулаки пускал в ход по первому требованию. Когда сносили палатку, он схлестнулся с рабочими. Их было четверо, кряжистые мрачные мужики. Они долго, методично, с оттягом били его ногами, пока он не затих.
Погудев у палатки, вся компания ехала веселиться в ресторан или в гостиницу, где снимали номер и продолжали поливать девочек кружевным липким шампанским. Заявлялись под утро. Хмельные, помятые. Поёживаясь от предрассветного холода, выпивали водки на посошок, делили ночную выручку, отсчитав мне, сколько причитается, и отправлялись по домам спать.
Они жили легко и беззаботно, и казалось, так будет всегда.
О жизни и смерти, и ещё – о любви
Всё на свете – только воспоминание о тебе. И залитая солнцем яблоня за моим окном, и бабочка-капустница над ней, и небо в прорехах цветущей кроны. И сердце робко стучится в эту безответную гулкую синь, замирая от счастья и страха, что сейчас где-то там, за облаками, похожими на изваяние битвы богов и титанов, откроется дверь и ты скажешь мне: «Здравствуй, почему так долго?»
Я хожу по комнате, смотрю в окно. Иногда мне кажется, я смотрю на мир твоими глазами – на яблоню, бабочку, небо – и слышу твой высокий взволнованный голос: «Сердце никуда не стучится, оно бьётся, бьётся как рыба об лёд и вдруг соскальзывает в полынью, замирая от счастья и страха – на миг, на мгновение, навсегда».
Я хожу по комнате и слышу твой голос: «Какая разница, о чём писать? Главное – найти такие особенные слова, прозрачные, как весенний воздух на рассвете. И тогда не придётся ничего сочинять, и можно написать простую историю о жизни и смерти, и ещё – о любви».
За окном звенят тонкие комариные струны, шмель гудит на басах, стрекочут кузнечики, а мне чудится, будто это потрескивают в печи дрова и завывает труба в деревенском доме моей двоюродной тёти, у которой я гостил на зимних каникулах.
И родные, и знакомые звали мою тётю девичьим именем Анечка. Она поздно вышла замуж и вскоре овдовела. Жила одиноко в деревне, куда переехала из Москвы после смерти мужа. «Это был человек удивительный», – так неизменно начинались её разговоры о муже, главной добродетелью которого был мягкий и добрый нрав. На все вопросы «Почему ты уехала?» она отвечала: «Так надо. Видно, судьба такая».
Была у неё одна страсть – невероятные истории, которых она знала столь же невероятное количество. Перед сном я, затаив дыхание, слушал её рассказы. Она со значением предваряла их словами одного своего старинного и, по-моему, небезразличного ей знакомого: «Всё, что я могу сделать в жизни, – "рассказывать истории". Говорю я правду или нет – не важно».
Я хожу по комнате и вспоминаю, как в детстве, выйдя зимним утром на скрипучее крыльцо, не решался спуститься во двор – всё вокруг представлялось таким хрупким: кусты и деревья в морозном хрустале, заснеженное поле за скособоченным ревматичным забором, дымок над трубой соседского дома, изменчивой тропкой, убегающий ввысь… Возможно, таким же утром умерла тётя Анечка, пролежав несколько дней больная в стылом доме, не в силах подняться и затопить печь.
Как и моя тётя, ты любила невероятные истории. И чуть ли не на первом свидании объявила мне:
– Пожалуйста, никаких признаний, никаких «навеки» и «до гроба» – любовь должна быть такой не на словах, а на деле.
– Тебе, наверное, хочется, чтобы вся жизнь состояла из одних первых встреч?
– Может быть, всего из одной встречи…
Приморский городок просыпался рано. Шёпот прибоя тонул в кашле простуженных моторов, громыхании бидонов и праздном лепете тополей. Он вставал вместе со всеми и шёл на пляж. Его отправили к бабушке на каникулы – загорать, купаться и набираться сил. Остывший за ночь песок щекотал босые ступни. Море большим сильным зверем шевелилось и урчало у ног. Он не боялся его, он прекрасно плавал и каждый день заплывал всё дальше. Сквозь толщу воды виднелись заросшие водорослями камни, на глубине мелькали рыбы, скользили медузы, но постепенно дно погружалось во тьму, становясь всё непроницаемей и притягательней.
Как-то раз он заплыл так далеко, что дома и деревья на берегу сделались маленькими-маленькими, совсем игрушечными. И было непонятно, как жить в этом крошечном мире. Волны, такие ласковые у берега, жадно чавкали и грубо толкали его, точно злобные старшеклассники, солнечные лучи искрились на воде и пускали в глаза предательские слепящие стрелы, страх скользил по животу мерзкой медузой. И когда у него не осталось больше сил бороться с огромной водой и тело налилось свинцом от усталости, что-то ткнулось ему в бок. Это был дельфин. Дельфин отвёз его на берег и, вынырнув из воды, защёлкал и пронзительно закричал на прощанье.
С тех пор по утрам дельфин приплывал к берегу. Завидев чёрный плавник, он радостно бросался в воду. Дельфин уносил его к самому горизонту, и дома и деревья исчезали из виду.
Но все каникулы когда-нибудь заканчиваются. И он уехал, потому что все мальчики должны учиться в школе, должны учиться уезжать и не должны плакать. А дельфин по-прежнему приплывал к берегу, выныривал из воды, щёлкал и пронзительно кричал. Возможно, это был тот дельфин, что сбежал от жестоких дрессировщиков из дельфинария? Увы, этого никто не узнает… Однажды утром дельфина нашли мёртвым на песке. Говорят, выбросился на берег, от тоски.
