1. Райли оказался здесь проездом. Нет никакого смысла в это ввязываться.

2. Райли всего тридцать лет, он на семь лет моложе ее. А выглядит еще моложе – потерявшийся в Неверленде мальчик.

3. Так или иначе, он никогда ею не заинтересуется. Она примерно представляла себе, какое место занимает в негласной иерархии привлекательности. Райли, с его экзотической красотой (отец – австралиец, мать – балийка, как она узнала) был явно не ее поля ягода.

– Нам пора возвращаться, – сказала она, осознавая, что, пусть ее успели околдовать, она сама разрушает чары.

– Твои родители тоже гурманы, Моника? У тебя это от них? – спросил Райли, когда они огибали прилавок, стонущий под тяжестью корзин с оливками всех оттенков зеленого и черного.

– На самом деле моя мама умерла, – откликнулась Моника. Зачем она это сказала? Уж она-то должна была понимать, что это могло свести разговор на нет, но она продолжала говорить, захлебываясь словами, чтобы избежать паузы, которую Райли попытался бы заполнить. – В нашем доме было полно удобных продуктов: картофельное пюре быстрого приготовления, блинчики «Финдус», а для особых случаев – куриные котлеты. Понимаешь, мама была страстной феминисткой. Она считала, что, готовя пищу с нуля, женщина подчиняется патриархату. Когда в моей школе объявили, что девочки будут заниматься домоводством, а мальчики столярным делом, она грозилась приковать себя наручниками к школьным воротам, пока мне не предоставят свободный выбор. Я так завидовала своим подругам, которые приносили домой затейливо украшенные пирожные в бумажной обертке, в то время как я корпела над хлипким скворечником.

Моника живо вспомнила, как кричала на мать: «Ты не Эммелин Панкхёрст! Ты просто моя мама!»

Мать ответила тогда голосом, в котором слышался металл: «Мы все Эммелин Панкхёрст, Моника. Иначе для чего было все это?»

– Готов поспорить, Моника, твоя мама по-настоящему гордилась бы тобой сейчас. У тебя свой бизнес.

Райли сказал именно то, что нужно, и Моника почувствовала комок в горле. О господи, только не плачь! Она вновь призвала певицу Мадонну. Мэдж никогда, ни за что не позволила бы себе расплакаться на публике.

– Думаю, да. По сути, это одна из главных причин, почему я открыла кафе, – произнесла она, сумев справиться с дрожью в голосе. – Потому что я знаю, как ей это понравилось бы.

– Мне очень жаль, что твоей мамы уже нет. – Райли обнимал ее за плечи немного неловко, поскольку тащил на себе ее покупки.

– Спасибо, – ответила она. – Это было давно. Просто я никогда не могла понять, почему она. Она была такой энергичной и живой. Можно было предположить, что рак выберет более уязвимую мишень. Обычно она терпеть не могла разговоров о борьбе с болезнью. Она говорила: «Как я могу бороться с чем-то, чего даже не вижу? Здесь нет одинаковых для всех правил игры, Моника».

Они пошли в ногу, в чуть напряженном молчании, потом Моника вернула разговор к структуре цен, почувствовав себя более уверенно.

– Не знаю, смогу ли долго выдержать в этом климате. О чем я только думал, приехав в Англию в ноябре? Никогда не бывал в более холодном месте, – говорил ей Райли, пока они шли по Лондонскому мосту, возвращаясь на северный берег реки. – У меня в рюкзаке хватило места только для легких шмоток, поэтому, чтобы не замерзнуть насмерть, пришлось купить эту куртку.

Его австралийский выговор превращал каждое предложение в вопрос. Порыв ветра швырнул длинные темные волосы Моники ей в лицо.

Она остановилась на середине моста, чтобы показать Райли некоторые лондонские ориентиры, выстроившиеся на берегах Темзы: собор Святого Павла, корабль-музей Крейсер «Белфаст» и Тауэр. Пока она говорила, произошло нечто необыкновенное. Райли, по-прежнему нагруженный связками коробок и сумок, наклонился к Монике и поцеловал ее. Вот так просто. Посреди фразы.

Разумеется, этого делать не следовало? В наши дни и в наше столетие это совершенно неуместно. Надо было спросить разрешения. Или, по крайней мере, дождаться сигнала. Она рассказывала в тот момент: «Существовало такое суеверие, что, если во́роны улетят из лондонского Тауэра, то корона и государство падут». Ей даже в голову не могло прийти, что он принял эту фразу за поощрение. Моника ждала, когда в ней вспыхнет возмущение, но в результате поймала себя на том, что отвечает на его поцелуй.

«О женщины, вам имя – вероломство!»[3] – подумала Моника, но вслед за тем сразу: вот блин! Она в отчаянии пыталась ухватиться за свой воображаемый перечень причин, почему эта идея была абсолютно неподходящей. Затем, когда Райли снова поцеловал ее, она разорвала этот перечень пополам, потом стала рвать его на мелкие кусочки, разбрасывая их по сторонам и глядя, как, подобно снежинкам, они опускаются на реку под ними.

Вряд ли Райли мог стать разумным, долгосрочным вариантом, он слишком отличался от нее – такой молодой, непостоянный. И она побилась бы об заклад, что он никогда не читал Диккенса. Но может быть, ей стоит просто завести с ним интрижку? Посмотреть, что из этого выйдет. Стать непринужденной. Может быть, ненадолго примерить на себя этот образ, как могла бы примерить маскарадный костюм?

Райли уже несколько часов был на пути к Хитроу, зачарованно глядя на экран трекера полета перед собой, на котором крошечный самолет летел через северное полушарие. До прошлой недели он никогда не пересекал экватор. Неужели правда, что в Англии вода, сливаясь в отверстие раковины, закручивается в противоположную сторону? Он не думал, что выяснит это, поскольку никогда не замечал, в какую сторону вода закручивается у них дома. В смысле, разве на это когда-нибудь обращаешь внимание?

Райли полез в рюкзак, стоявший у него в ногах, за книгой Ли Чайлда, которую читал, но вытащил бледно-зеленую тетрадь. Эта тетрадь ему не принадлежала, хотя напомнила о блокноте, которым он пользовался дома для записи резюме клиентов для своего садоводческого бизнеса. На миг он подумал, что взял не свою сумку, но все остальные вещи в ней были его: паспорт, бумажник, путеводители и сэндвич с курицей, любовно упакованный Барбарой. Он повернулся к женщине средних лет, приветливой на вид, сидевшей рядом с ним.

– Это, случайно, не ваше? – обратился он к ней, подумав, что она по ошибке положила тетрадь в его сумку, но она покачала головой.

Райли перевернул тетрадь и взглянул на обложку. На ней были слова: «Правдивая история». Правдивость. Классное слово. В нем было что-то по-настоящему британское. Райли покатал слово во рту, пытаясь произнести его вслух. Язык не слушался его, и он что-то промычал. Райли открыл первую страницу. Ему предстояло еще восемь часов полета, он мог посмотреть, что там написано, поскольку эта тетрадь, похоже, путешествует автостопом в его багаже.

Райли прочел историю Джулиана, и Моники тоже. Джулиан показался ему характерным персонажем, именно таким, каким он представлял себе англичанина. Монике надо немного расслабиться. Приехать в Австралию и пожить там! Скоро она освоится и обзаведется выводком детей, наполовину австралийцев, которые будут бегать вокруг нее, сводя ее с ума. Райли нашел в алфавитном справочнике, подаренном ему клиентом на прощание, Фулхэм в Лондоне. Это было совсем близко от Эрлс-Корта, куда он направлялся. Какое совпадение. Как странно было думать, что этих людей он никогда не встречал, но знал их потаенные секреты.

Он перевернул следующую страницу, на которой аккуратный округлый почерк Моники уступил место неровным каракулям – словно какое-то насекомое проползло по лужице чернил, а потом издохло.

Меня зовут Тимоти Хазард Форд, хотя, когда у тебя второе имя вроде Хазарда, никто не собирается звать тебя Тимоти, так что бо́льшую часть жизни я был известен как Хазард Форд. Да, мне приходилось выслушивать все эти шутки о том, что мое имя напоминает дорожный знак. Хазард было прозвищем моего деда со стороны матери, и использование его в качестве одного из моих имен было, вероятно, самым большим чудачеством моих родителей. С тех пор над ними всю жизнь висел вопрос: а что подумают соседи?