После Хованского слово взял полковник Звягин. Он начал обрисовывать сложившуюся в Ростове обстановку. По его словам выходило, что силы ростовского гарнизона, подчиняющегося Войсковому правительству, разбиты, а их остатки сосредоточены в районе железнодорожного вокзала. Сколько они продержаться неизвестно, поэтому необходимо как можно скорее прийти к ним на помощь. О численности большевиков сведений нет, кроме того, что они в несколько раз превосходят отправленный на штурм Ростова отряд. По самым скромным подсчётам их не менее двух-трёх тысяч человек. Эту цифру Толкачёв уже слышал и, значит, главный козырь в руках добровольцев – внезапность. К тому же на помощь ростовскому военно-революционному комитету пришли моряки-черноморцы на трёх вспомогательных судах при нескольких орудиях.

Звягин говорил быстро, подкрепляя свои слова взмахами рук. Нервничал. Сил для атаки было мало, это понимали все. Парфёнов слушал полковника, опустив голову и покусывая губы. Толкачёв подсчитывал в уме, сколько патронов потребуется для ведения полноценного многочасового боя, и морщился, понимая, что патронов не хватает. Господи, чем они думают, когда начинают такую операцию?

– У кого есть вопросы? – спросил Звягин.

Толкачёв поднял руку.

– Господин полковник, позволите?

– Пожалуйста.

– На станции мы получили по два подсумка патронов на человека. Этого не хватит даже для одной атаки. Поддержки никакой. Ни пулемётов, ни артиллерии. В лучшем случае мы зайдём на городскую окраину. А потом что же, в штыковую? Но у нас в кадетской роте мальчишки четырнадцати-пятнадцати лет. Как прикажете быть?

Звягин указал на него пальцем.

– Толкачёв, если не ошибаюсь?

– Так точно.

– Понимаю ваши опасения. Да, патронов мало, но на данный момент мы изыскиваем возможности пополнить наши запасы. Кроме того, вскоре подойдёт Сводная Константино-Михайловская батарея штабс-капитана Шоколи. Это облегчит выполнение общей задачи.

– У Шоколи в батарее ни одного орудия, – пробурчал Некрашевич.

Сказано это было негромко, и Звягин не услышал штабс-капитана, либо сделал вид, что не слышит. Хованский молчал; нависнув над картой, он теребил прищуренными глазами серые прямоугольники ростовских и нахичеванских кварталов, и ничто другое, по всей видимости, его не интересовало. Остальные тоже молчали.

– Если вопросов нет, – Звягин облегчённо выдохнул. – Тогда все свободны. Господа, прошу как можно скорее довести намеченные задачи до личного состава ваших подразделений.

Из штабного вагона выходили в сутолоке. В тамбуре закурили. Мезерницкий неосторожно достал пачку папирос «Месаксуди», её тут же опустошили.

– Изыскивает возможности… – Мезерницкий выругался. – Несколько казачьих полков стоят под Таганрогом, четыре полка в Новочеркасске. Какие ещё возможности?

– Мстислав, ты как будто не проснёшься никак, – пыхнул папиросой Скасырский. – Не будут казаки воевать, не хотят. Не веришь Донскову, поверь мне. Большевики распропаган… Тьфу ты слово какое!

– Распропагандировали, – подсказали ему.

– Именно. Надо было вешать этих большевиков ещё месяцев шесть тому назад. Сейчас бы здесь не стояли.

Толкачёв окликнул Некрашевича.

– Штабс-капитан, скажите, у вас в роте не числится подполковник Липатников?

– Это такой седой, невысокий, друг Болотина?

– Болотина не знаю, но всё остальное верно.

– Остался на Барочной в карауле. А что? Знакомец?

– Да… просто хороший человек.

Некрашевич кивнул.

– Согласен. Подружиться с Болотиным это, я вам скажу, о многом говорит. Хотел назначить его своим помощником, но Звягин запретил. Даже рядовым не позволил, сказал, старый. Жаль, обидели человека.

К Нахичевани подъехали в шестом часу утра. Первым из вагона выпрыгнул Донсков, за ним кадеты его взвода. Из вокзала выбежали двое солдат с красными повязками на рукавах, замерли от неожиданности. Один попятился, зацепился ногой за порог и упал, второй начал передёргивать затвор винтовки. Сухо щёлкнул револьвер. Стрелял Донсков. Он выстрелил дважды. Солдат уронил винтовку, опустился на колени, изо рта струйкой потекла кровь. Подскочившие кадеты добили его штыками. Упавшего трогать не стали. Он свернулся калачиком, обхватил голову руками и протяжно завыл, точно нашкодивший и понимающий свою вину пёс. Один из кадет перевернул его на живот, сдёрнул поясной ремень, стал вязать руки.

Толкачёв подумал: вот и началось. Первая смерть, первая кровь. Отныне обратной дороги не будет. Если вчера ещё можно было о чём-то договориться, то теперь только война. Война. Спроси его день назад, или два, или когда он ехал в поезде, или защищал с юнкерами телефонную станцию на Невском, что означает это слово, он бы однозначно ответил: враг! И не важно, кто стоит напротив: полки ландштурма, турецкие батальоны или обнюхавшаяся кокаином матросня. Все они в одинаковой степени попадали под это определение, и итог мог быть только один. А сегодня по ту сторону фронта стояли жители города Ростова-на-Дону и точно такие солдаты, которые шли вместе с ним в штыковую при прорыве под Танненбергом, и это вызывало страх, ибо невозможно было понять, кто именно нарушил присягу, кто поднял бунт, а кто встал на защиту своего Отечества.

Толкачёву очень хотелось услышать чёткий ответ, который позволил бы занять правильную сторону или хотя бы понять, где эта сторона находится, но кроме него самого, казалось, подобными вопросами не озадачивался никто. Люди выходили из вагонов, звенело железо, скрипел снег под сапогами. Юнкера вставали повзводно у входа на вокзал, офицеры строились в конце платформы. Никто не смеялся, не балагурил. Шутки кончились. Некрашевич подал команду к началу движения, и офицерская колонна безмолвно ушла в темноту.

От конца состава донёсся голос Звягина:

– Где броневик?

Ему ответил кто-то незнакомый.

– Ваше благородие, не смогли погрузить. Надо было открытую платформу цеплять.

– А кухни?

– Кухни завели.

– Пусть пока не выводят. А за броневик вы мне ответите!

Со стороны Нахичевани донёсся шум. Прозвучавшие на станции выстрелы были услышаны, фактора внезапности не случилось. Из города с руганью и лозунгами выходили люди – толпой, в беспорядке, не таясь. Ударили вразнобой винтовочные выстрелы; по крыше вокзала, по стенам застучали пули. Звякнуло стекло. Кто-то вскрикнул от страха. Из дверей вокзала, пригибаясь чуть не до самой земли, выбрался станционный кондуктор, спрыгнул с перрона и залез под вагон.

Парфёнов дал команду к бою. Юнкера пошли вправо к Балабановской роще, кадетская рота к городской окраине. Парфёнов, указывая пальцем на дома, крикнул:

– Владимир, вон те бараки – казармы запасного полка. Берёшь, закрепляешься и дальше ни ногой. Стоишь как вкопанный! Понял меня?

Толкачёв кивнул и побежал догонять кадет. Те уже вытягивались в цепь навстречу наступающим большевикам. Шли в полный рост, уверенно, с винтовками у пояса. Толкачёв сходу взмахнул рукой: пли! Дружный залп разметал толпу, людская волна остановилась, замерла на миг и в панике покатилась обратно к городу. Второй залп добавил ей прыти.

Небо посветлело, потянулось по тёмному своду рассветными полосами. Толкачёв остановился. В трёхстах шагах впереди уходили на запад прямые длинные улицы: уютные белые домики, палисадники с вишнёвыми деревьями, с кустами смородины – Нахичевань-на-Дону. Всё укрыто снегом, чисто, красиво, над крышами тёплые дымки. Толкачёву на миг показалось, что пахнет пирогами. Сейчас бы за стол, чтоб самовар, варенье в вазочках, связка бубликов, как у мамы за воскресным столом. А вместо этого в бой, и кто выйдет из него, кто останется жив, кто станет победителем, чёрт его знает.

По полю закружила пороша, как будто на календаре не ноябрь месяц, а самый настоящий февраль. Ветер задувал от Дона, яро, короткими порывами, заворачивая снежную пыль в дикую круговерть. Снег залеплял глаза, забивался под воротник, за лацканы шинелей, обжигал холодом щёки. Рота подошла к казармам. В пустых оконных проёмах мелькали перечеркнутые красными лентами папахи, над крышей вился алый прямоугольник. Со второго этажа высунулся ствол пулемёта, огрызнулся свинцом. Белые фонтанчики взметнулись впереди и слева. Кто-то из мальчишек рассмеялся: