<p>
Как бы не кичился город мощью стен и великолепием башен, всегда найдётся такая высота, при взгляде с которой неприступная твердыня видится хрупкой игрушкой. Когда враг, о чьей беспощадности вопиют из древности легенды, кажется чем-то далёким и надуманным, преображение многолюдной крепости в скорлупку, залитую дымкой, завораживает. Когда же угроза во плоти бряцает клинками у ворот, иллюзорная хрупкость осаждённого убежища заставляет сердце болезненно сжиматься.</p>
<p>
Но о чём думает безучастный наблюдатель, взирая с головокружительной высоты своей отчуждённости на воинственное копошение обезличенных ненавистью смертных? Хотел бы я расспросить его. И в ответ услышать только призрачное безмолвие, тонущее в шуме ливня...</p>
<p>
Но лучше рассказать всё по порядку. Не уверен в том, что сумею изложить всё связно и последовательно, но признаю, что не всё в моём рассказе покажется заслуживающим доверия.</p>
<p>
Вероятно, мне следовало бы начать с того, как я попал в монастырь. Но я этого не помню. Только со слов людей, меня воспитавших, и каковых многие годы называл я братьями, знаю, что однажды хмурым осенним утром, меня, истощённого оборванца, нашли в нескольких шагах от монастырских врат. Было мне лет шесть, не больше, и не было у меня сил даже скулить и царапать стену, к которой я прильнул, возможно, пытаясь встать. Грязь, струпья и кишащие вшами склизкие лохмотья стали моим взносом в сокровищницу Братства. Избавиться от меня как можно скорее помешали обрушившиеся с бледных небес обильные снегопады, в считанные дни взявшие обитель в кольцо изнурительного бездорожья. Происхождение моё так и осталось тайной, если уместно столь торжественно называть то, что, в сущности, не занимало чей-либо ум. Судьбу мою решили слова Верховного, произнесённые им, возможно, не без иронии. Не снизойдя до пространных упрёков тем, кто видел во мне полуживое нарушение монастырского устава, приравненное ими к кощунству, он сказал: "Не подобает служителям Инноса отворачиваться от того, кому благоволит Аданос". И присмиревшие законники отступились от жалкого "кощунника", ибо спорить с ослепительно белым стихийным знамением, несметными хлопьями обрушивающимся на тёмно-алую черепицу монастырских крыш, было не в их власти.</p>
<p>
Я и не могу помнить всего этого. Я провалялся без сознания многие дни кряду и всю зиму еле цеплялся за жизнь, которая по словам выходившего меня брата Неораса, таяла в моих скрюченных, покрытых цыпками пальцах, будто сосулька, упавшая в кипяток. Но всё-таки выкарабкался к весне, запомнившейся старожилам небывалым половодьем.</p>
<p>
О покровительстве Аданоса ничтожной жизни безвестного приблудыша я узнал случайно месяцы спустя, услыхав как раздосадованный моей непонятливостью мастер Парлан брюзжит о невозможности пристального внимания какого-либо божества или хотя бы демона к столь несуразной бездарности, не говоря уже о благоволении творца и хранителя мировой гармонии.</p>
<p>
Грамота и счёт давались мне с трудом, и о приобщении меня к прочим наукам и таинствам Огня не могло быть и речи. Зато я преуспел в колке дров, давке винограда, шарканье метлой по каменным плитам монастырского двора и тому подобных незамысловатых искусствах обыденности. Среди братии прослыл я бестолковым дылдою, в этом нелестном суждении была немалая доля правды. И всё же, когда исполнилось мне лет десять или чуть больше, выяснилось ненароком, что я достаточно приметлив, чтобы углядеть в пёстром разнотравье невзрачную огненную крапиву или ещё более ценный огненный корень. Я плутал в буквах и числах, как слепец, но мельчайшие различия в жилковании листьев и оттенках зелени были для меня кричащей очевидностью.</p>
<p>
И меня стали учить искусству траволечения. В лаборатории я, неуклюжий долговязый тугодум, был сущим бедствием. Но наставник, мастер Неорас, терпел все мои разорительные промахи, поскольку в поиске и сборе самых редких и труднодоступных растений и грибов мне равных не нашлось.</p>
<p>
Лет с пятнадцати я жил под защитой монастырских стен только в ту пору, когда благоволящий мне Аданос насылал на землю метели. Но едва нарождающаяся весна, пробуя вешние силёнки, вспарывала изношенные снежные покровы, и на лугах разрастались проталины, я уходил на поиски целительных и ядоносных сокровищ. Раз в несколько дней я возвращался в обитель с добычей и, свершив все необходимые для её сохранения и последующих сложных преобразований ритуалы, вновь отправлялся на богоугодный промысел. Когда же студёные дожди, сбивающие жухлые листья с деревьев, остывали до ледяной крупы, я возвращался к размеренной жизни под огненно-красными черепичными крышами, полной молитв и учения.</p>
<p>
Иногда меня посылали с мелкими поручениями в город. То был особый мир, шумный и подвижный. Заманчивый и утомительный. Переполненный впечатлениями до головокружения, возвращался я в монастырь, не пренебрегая кратким отдыхом на скамье у таверны "Мёртвая гарпия". Именно там, в этом пристанище хмельных разговоров, я впервые услышал о призраке.</p>
<p>
Развалившийся на скамье пьянчуга меня не отпугнул, места было достаточно. Да я и не собирался, подражая нагрузившемуся до беспамятства завсегдатаю, храпеть, упираясь лопатками в бревенчатую стену. Солнце уже клонилось к закату, и в порыжевших травах неистовствовали сверчки. Старый хмельник поёрзал, приподнял опухшие веки и, осклабившись, промычал себе под нос:</p>
<p>
— Ааа... дылда Одо пожаловал.</p>
<p>
Моё появление оказало на него воистину живительное действие. Ему даже удалось выпрямить спину, хотя и ценой немалых усилий. Но языком он ворочал бойко, к моему неудовольствию.</p>
<p>
— Нуэээ... я хотел сказать — послушник Одо, — поправился он тоном, явственно намекающим на то, что у него в запасе осталось ещё немало обидных прозвищ для служителя Инноса. — Скажь-ка, ты ведь дока в заклятьях? Книжиц-то гору, поди, перелопатил?</p>
<p>
Я отмалчивался, зная, что болтливый пьянчужка скоро выдохнется и зажуёт свой бескостный язык. Но в этот раз он был слишком бодр.</p>
<p>
— Огоньку сможешь запалить, а? — он кренился ко мне поближе, сопя пивной вонищей. — От так вот ручками — и пффф... занялся? Мээ? А призрака... призрака сможешь изгнать?</p>
<p>
В пьяненьком голосе всколыхнулось нечто такое, что заставило меня наклониться и заглянуть в мятое лицо говоруна.</p>
<p>
— Можешь? Можешь?! — вопрошал он сипло.</p>
