<p>
— Проспишься — и призрак уйдёт, — ответил я неприязненно, борясь с соблазном отпихнуть от себя, да подальше, настырного пропойцу.</p>
<p>
Он обомлел на миг, а после вымученно расхохотался, морщась от своего нечаянного веселья, будто от оскомины.</p>
<p>
— Ты-то ведь трезвый, Одо? Подь сам, глянь-ка на него, — проникновенно бурчал старикашка, нетвёрдою рукой указывая куда-то в направлении города.</p>
<p>
Я счёл за благо почувствовать себя хорошо отдохнувшим, чему поспособствовали медленно поглощающие небо сумерки, поднялся и зашагал к обители. Не стоило дожидаться, когда тропу, затопит туманом. Сбиться с пути я не боялся, в зловещих призраков, стерегущих в потёмках одинокого путника, не верилось нисколько, но всё же я всегда предпочитал видеть, а не угадывать, куда иду и на что наступаю.</p>
<p>
— Не туда! Не туда! — запричитал за спиной раздосадованный моей непонятливостью пьянчужка. — К каменьям иди, где акилова земля...</p>
<p>
Наверное, ещё до того, как я добрался до придорожного алтаря, благоухающего поднесёнными в дар Божественному Пламени яблоками, пьяный лепет нелюбезного старика выветрился из моей головы.</p>
<p>
Но спустя несколько дней я вспомнил его слова.</p>
<p>
Промозглый, словно первый вздох осени, день накрыл меня холодным ливнем на земле Акила. Без долгих раздумий я свернул со вскипевшей под ногами дороги и постучал в дверь этого гостеприимного человека.</p>
<p>
В тепле и полумраке меня разморило. В полусне я смотрел, не мигая, на всполохи рдяного жара, переливающегося в углях, когда радушный хозяин кликнул меня к столу. Лопнула под его жёсткой ладонью горбатая хлебная корка, и дух насыщения, уязвив ноздри, овладел мною... Вот стиснутый пальцами мякиш с усилием заскользил по донышку, и терпеливый Акил приступил наконец к расспросам.</p>
<p>
Естественно, он жаждал новостей. Эту извечную жажду человека, глубоко пустившего корни на своей земле, не утолит никакой ливень. Но что мог влить ему в уши травник-бродяга, сторонящийся людных мест? Ничего утешительного я не мог ему сказать, ведь и меня редкие собеседники не баловали обнадёживающими слухами. Всюду штормила война, невидимая за маревом, колышущимся над морскими волнами, и вот-вот скалистые берега нашего острова будут забрызганы кровавой пеной... Об этом говорили и шептались везде, куда бы не приводили меня мои нескончаемые поиски, кто со страхом, кто с яростным отрицанием, в котором угадывался всё тот же страх.</p>
<p>
Рудники, прорубленные в горных недрах людьми, чьи имена очернили и предали забвению, считались нашей верной надеждой на победу. И они же были вернейшим искушением для врага...</p>
<p>
Не помню, дождался ли тогда от меня старина Акил чего-либо, кроме сонного мычания и невнятного пересказа давно перетолчённых до ничтожества бескостными языками сплетен, но всё же помню, как теплилась чинная беседа, и не могу забыть, как вытянулось и посерело лицо приветливого хозяина, когда я уважил его любопытство и сказал, что направлялся к Мглистому лесу, намереваясь заночевать у костра Никласа.</p>
<p>
После неловкого молчания, Акил севшим голосом поведал мне краткую историю внезапного бегства неробкого отшельника из своего убежища.</p>
<p>
— Ноги моей там ни-ни, говорит, сам не свой... утёк, да и кой-какие пожитки побросал. Не можно терпеть, говорит, когда он подходит и смотрит... Повадился, а чем гнать — кто знает?</p>
<p>
Беда была в том, что костерок Никласа, еженощно согревающий шершавые стены неприметного грота, полюбился некоему бестелесному созерцателю, являвшемуся без приглашения из туманного мрака. Был ли тот пришлец неупокоенным духом безвинно убиенного или же злопыхающей нечистью — того не знал добрый мой хозяин, но разве только чудо смогло бы поколебать его уверенность в том, что безмолвный некто с вымораживающим кровь взглядом — предвестник многих бедствий. Дотоле ни Акила, ни людей, кормящихся на его земле, ни угрюмца Никласа ничуть не тревожила близость заброшенного кладбища, самые жуткие небылицы о покоящихся под его замшелыми надгробиями, утонувшими в земле, мусолили для будоражащей воображение острастки по вечерам ещё и праотцы, будучи юнцами. Неспроста же прохудилась незримая преграда меж двух миров, и явился к живым бездыханный наблюдатель!</p>
<p>
— Сам на опушке встретил его... глядит — не глядит, да и есть ли глаза у него, не могу сказать. Дрожь проняла до кости, хвала Инносу, не потащился за мной до порога!</p>
<p>
Дрёма моя тут же меня покинула, будто бы смыло её ушатом холодной воды. Мигом вспомнился мне несносный пьянчуга и его дерзкие вопросы.</p>
<p>
Акил хвалился своим оберегом — дырявым продолговатым гладышем дымчато-бурого цвета на засаленном шнурке, и я, тщательно скрывая своё невежество в искусстве изготовления амулетов, постыдное для просвещённого служителя Инноса, степенно поддакивал и кивал.</p>
<p>
— Когда болтали про него, я отмахивался, языками-то лодыри мелют так, что куда там жерновам! — восклицал простодушный земледелец, благоговейно тиская ручищей спасительный камушек. — А вот подишь ты! Свиделся с такою напастью...</p>
<p>
Вечером того же дня, задолго до срока утопшего в ливневых сумерках, растянувшись на соломе, я слушал взволнованные рассказы перебивавших друг друга работников о тех неописуемых страхах, которые им, бедолагам, довелось пережить по вине шастающего близ полей умертвия, и раздумывал, что же мне делать утром. Братцы Эгил и Эдил были всего лишь склочными пустомелями, считающими своим долгом с пеной у рта противоречить один другому в каждом слове, но Акилу я верил.</p>
<p>
Вопреки мнению иных боязливых людей, никогда не коротавших ночи под открытым небом, мир вне рукотворных стен не кишит свирепой нечистью и зверями-людоедами. Есть гиблые места, куда не должно соваться неподготовленному человеку... И того, кто не переступает невидимой черты гибельного любопытства, обходят стороной осторожные и чуткие твари, с которыми он не рад был бы столкнуться нос к носу.</p>
<p>
