– Не спишь, которую ночь бродишь. А чего бродишь?

– Так, – неопределенно ответил Нахаб.

– Отвечай, когда спрашиваю. Чего не спишь?

– Думаю.

Старец поежился, худыми руками прижал тулуп к телу.

– Холодно. Ноги зябнут.

– Пойдем в избу. Простынешь, – предложил Нахаб.

– Успеется. Значит, думаешь. И о чём твоя дума?

– Так, – неопределенно пробурчал Нахаб.

– Опять, – угрожающе повел бровями Баровит. Так старому человеку не отвечали у северян.

– Весна скоро. Сеять надо. Да и степняки, гонец вчера от всесеверянского совета был, зашевелились.

– Не об том думаешь. У тебя одна забота. Какая – сам знаешь. Чего бродишь? С женкой не балуешься. А? Слыхал, что люди говорят? Ладно, не вскидывайся. Знаю, тебе, что люди говорят, – не указ. Сам голова, а что не досмотришь, мы укажем. Да только плохо смотришь. Сына как не стало, сколько уже прошло?

– Год и полгода.

– Во, сколько! Да у тебя за это время в люльке пара мальцов должна качаться, а ты с собакой возишься. Совсем очумел!

Разговор злил Нахаба. Хотелось прикрикнуть на старика, не твое, мол, дело – с женой мне спать или с собакой возиться, развернуться бы и уйти! Но старость требовала уважения. Да и прав он. Много времени утекло после смерти сына, а жена всё пустая ходит. И как пустой не ходить, если и забыл уже, когда под бок к ней закатывался. Дела и думы совсем подкосили мужицкую силу.

– Али силёнок у тебя не стало? – как будто угадал Баровит его мысли. – Вот, значит, в чём дело? А я всё жду, лежу, не сплю, прислушиваюсь, когда же ты зашлепаешь к Ласковой. Ну, это дело поправимое. Средство есть одно верное, – озорно подмигнул Баровит. – Не морщись, нечего. Что ты, девка что ли красная? Дело житейское. Мне это средство дед передал, когда время пришло. Что смотришь? И у меня всякое бывало. В молодости я это дело жуть, как почитал. Потом глядь – ничего и нет. Женка молодая, и так, и этак, – нет ничего. Я и запечалился: неужто всё, отрадовался? Так дед мой углядел, что невеселый хожу, и так вот, как я с тобой, повёл разговор. Дал это средство и научил, что делать. Так я опять ожил. Потом, правда, уже ничего не стало помогать, да и незачем. Поутру приходи на мою половину – в кулечке у меня припасено, для себя берег. Кончится – самого научу делать. Мороз-то какой! Зябко…

Нахаб за время разговора успел тоже замерзнуть и ждал разрешения старца войти в дом, но Баровит не спешил.

– Дочь у тебя рассудительная выросла, – продолжил он, когда Нахаб уже совсем замерз.

– Велижана?!

– Во, удумал! Велижана! У этой вертихвостки одно Ладо на уме. Со двора её пора провожать. Созрела.

– Ей лет немного. Рано ещё.

– Во! Опять прекословить. Говорю, пора. Созрела. Вижу, как глаза-то горят, аж светятся! Дождёшься, сама косу расплетёт, а то и расплетут. Хорошо, если из богатого рода, а то залётный кто… Род Гуснара поднялся. Знаешь?

– Знаю.

– Во! Его предки, глядучи на Бояра нашего, тоже стали вокруг себя родичей сколачивать. Не шибко получалось. Только сейчас силу взяли. Так у них сын, как наша, подрос. Род богатый, и сила за ними. Хорошо было бы нам, да и им за честь породниться с боярским родом. Со всех сторон выгода.

– Не шибко род Гуснара и разбогател. Подумать надо. У меня только две дочери, и выдавать их за кого попало не хочу.

– За кого попало?! – зло передразнил его старик. – Больно своенравным ты, Нахаб, стал, а ума не много нажил. Здесь не мошна[6] важна, а под руку весь взять. Она сейчас под каким городищем?

– Смоковским.

– Вот. А породнимся? К нам в подчинение перейдёт. Смекать надо. Всё. Сказано тебе – начинай переговоры, вот и начинай.

– Ладно. Сегодня съезжу, посмотрю, что к чему.

Внимание Баровита привлекли первые проблески солнечных лучей. Он терпеливо, почти не моргая, наблюдал сначала за слабыми просветами на темном небе, затем за все нарастающим светом над горизонтом.

Когда край неба вспыхнул, и языки пламени полновластными хозяевами побежали по огромному синему куполу, он встрепенулся. Слезящиеся от долгого напряжения глаза засияли от восходящего солнца.

– Нынче поворот на тепло будет. Солнышко наше загостилось, али заспалось, сегодня проснулось. Умытое встает. Видал, как стрелы во все стороны выпустило? Одна вон куда улетела. До того самого края. Весна будет скорой. Снег быстро сойдет. И лето будет урожайным. Во-во, как жизнь-то зашумела! Ожила, ожила матушка-кормилица. Хорошее будет лето, житное!

Баровит загадочно улыбался. Он видел и слышал то, что природа подсказывала людям. Подсказывала, а чаще указывала, как выжить северянскому роду в её суровых условиях.

Нахаб тоже наблюдал за просыпающимся солнцем, но пока он не мог распознать то, что было очевидным для старца. Молодой еще. Если доживёт до лет деда, начнет понимать молчаливые речи матушки-кормилицы, тоже начнёт разгадывать и пересказывать своим родичам.

– Ладно, иди. Промёрз, небось, – разрешил Баровит внуку. Глядя на Нахаба, старик узнавал самого себя. Такой же своенравный, несговорчивый по молодости. Лишь испытания, потеря близких и ответственность за род научили рассудительности и сдержанности. Хотя, нет-нет, но в серых глазах цвета клинка, в дерзкой улыбке тонких губ, прячущихся в окладистой бороде, читалась бесшабашность и беспощадность. – Иди, иди, повторил старик. – Я постою ещё маленько. Посмотрю, да послушаю. Может, еще что скажет солнышко. Управишься с делами – приходи. Не договорили.

Природа Гуснара обидела, не доглядела, дала малый рост. Все северянки обошли его: какая на полголовы, какая и на целую голову. Из-за этого или по какой другой причине был он лютым, как медведь-шатун. Не тронь, слова не скажи поперёк, – сразу на дыбы встает, того и гляди – за меч схватится, и тогда беды не миновать. Одно слово – лютый. С малолетства родичи кличут его так между собой, в глаза не говорят, побаиваются. Плачет от него все семейство, пуще всех – жена Лазурна. Отец Гуснара, Крип, не спрашивая, привёл её и усадил рядом с сыном. Не полюбилась она Гуснару, да и ростом была велика, но против воли отца не пошёл.

Пока жив был Крип, норов Гуснара пригибал, силой заставлял уважать других. За Лазурну вступался. Дело это, конечно, самого Гуснара – его жена, он над ней хозяин, раз в его доме живёт, но где такое было видано: по северянке кнутом ходить, как по скотине бессловесной. Другой зазря животного не обидит, а здесь – жена. Вот и вступался Крип, вразумлял, как мог.

Когда Гуснар не забоялся руку поднять на Лазурну на сносях, Крип и вовсе не стерпел. Взял тот же кнут и прошёлся по спине сына.

– Увижу, что битая она, на круг старцев призову. Пред ними ответ держать будешь. Они, сам знаешь, к богам обратятся. Гляди, Ладо всегда на стороне дитя, особенно в утробе матери. Понял, что я сказал?

– Понял. Как не понять?! – Гуснар по-звериному посмотрел на обидчика. Была б воля, вцепился в горло и не выпустил, пока дух ненавистный к предкам не отправил. Отец? Какая разница! Обида в расчет родство не берет.

С того раза он перестал измываться над Лазурной. Пинать – пинал, когда отец не видел, бить – не бил.

Вскоре Крипа стрела степного народа позвала на Калинов мост. И откуда только взялась на охоте?! В лес степняки не любят заходить, и от вольной степи далековато, но стрела с отметиной – значит, занесло зачем-то. Могло быть и по-другому: кто-то из своих решил отомстить Крипу за причиненную когда-то обиду. Но об этом только лес да ветер знают. Еще и Святобор[7] ведает, но он тайну не выдаст, и смерть хорошего воина Крипа для северян останется загадкой.

Гуснар, возглавив род, сговорил второю жену. Выбирал по своему усмотрению: росточка небольшого, глазки быстрые, и вообще самая быстрая. Ей бы имя Быстрина дать, но родители назвали Белява, видно, из-за светло-русых волос и бледных, без румянца щек.