Зачем Широков приходил к Грассу? За деньгами? Может быть, за ценностями? Маловероятно. Ни денег, ни тем более ценностей у убитого не было. Значит, Широкову был нужен Зяма-художник. Но ведь Грасс никогда не связывался с уголовниками. Он делал фальшивые накладные артельщикам, липовые печати на документы, справки. Его «клиентура» была — крупные хозяйственники. Кто же указал Широкову на Грасса? Кто?

В коридоре «Вечерки» пахло керосином. Из-за закрытых дверей вырывался приглушенный стук пишущих машинок, обрывки телефонных разговоров, смех.

В отделе иллюстраций было тихо. Огромное окно распахнуто, за ним в золотистом мареве видны крыши и облезлые церковные маковки. Со стен на Игоря смотрел добрый десяток человеческих лиц. Красивые, строгие и веселые женщины, мужчины с орденами и без таковых, бородатые и бритые, дети.

Из-за стола, заваленного старыми фотографиями, обрезками бумаги, рисунками, газетными полосами, навстречу Муравьеву поднялся человек в синем костюме.

— Я хотел узнать, сотрудничал ли в вашей газете художник Грасс.

— Зяма? Разумеется! Мы с ним гигантские друзья! А с кем имею честь, простите? Смирнов, — представился художник.

— Значит, мне повезло. — Игорь достал из кармана удостоверение.

Смирнов внимательно прочитал его, поднял на посетителя удивленные глаза:

— Нет. Это недоразумение. У него были неприятности, но давно. Он чудный художник. Хороший товарищ.

— Вы его хорошо знали?

— Хорошо — не то слово. Зяма мой лучший друг!

— Значит, мне опять повезло.

— Что? Скажите, что могло с ним случиться? Ах ты господи, Зямка...

Смирнов заметался по кабинету, он был похож на большую птицу.

— Вы сядьте, сядьте, пожалуйста. — Игорь присел на стул. — Дело серьезное.

— Серьезное? — Смирнов сел и сразу же начал перекладывать на столе строчкомеры, пинцеты, ножницы.

— Вы только... В общем, Грасс, убит.

Ножницы со звоном упали на пол. Смирнов закрыл лицо руками. Только пальцы мелко вздрагивали.

«Они слишком тонки и красивы для мужчины, — подумал Игорь, — слишком нежны».

Смирнов убрал руки, и Муравьева поразила перемена, происшедшая с этим красивым, не по годам моложавым лицом. Оно сразу постарело, даже глаза померкли. Перед Муравьевым сидел усталый, больной человек.

— Дайте закурить.

Смирнов неумело взял папиросу, прикурил.

— Зяма звонил мне вчера, сегодня он должен был зайти ко мне с новыми рисунками...

Он замолчал. В комнате повисла тишина, гнетущая и тяжелая.

— Кто мог это сделать? — спросил Смирнов.

— Мы еще не знаем. Вот пришли к вам. Надеюсь, вы поможете.

— Я говорил ему: брось эту женщину. Брось!

— Вы имеете в виду Марину?

— Да, Марину Флерову.

— Кто она такая?

— Как вам сказать? Знаете ли, есть категория женщин, красивых, умных, свободных. У них огромный круг знакомых и необычайная жадность к развлечениям. Они не думают, как и где живут. Они просто живут, легко и свободно. Такие обычно нравятся занятым мужчинам. Дайте спички, пожалуйста. — Смирнов снова прикурил. — Марина такая. Немного пишет, чуть рисует, немного снимает, немного поет, снимается в кино... в эпизодах, разумеется. Всего понемногу и — ничего. У нее открытый дом. Народу полно. Можно приехать в полночь, за полночь.

— Она давно знакома с Грассом?

— Да, года три. Он для нее — убежище. Это она говорит... Устав от кутежей, разочаровавшись в очередном увлечении, она убегала к Зяме. Марина называла это — «стать на душевный ремонт». А он терпел, терпел и ждал.

— Вы говорили, что у нее открытый дом? Если я вас правильно понял, к ней мог приходить любой, даже малознакомый человек?

— Да, вы правильно поняли.

— А что вы скажете о людях, которые у нее бывали?

— Всякие. — Смирнов вздохнул. — Наш брат-журналист, киношники, актеры. Всякие. А бывает, компания эдаких молодчиков приедет... Хватких таких, разодетых, с короткими пальцами в кольцах. Молчаливые, только пьют да похохатывают. Я их не люблю. Денег у них много.

— А где живет Флерова, знаете?

— Да, конечно.

 Телефон зазвонил.

— Ты погоди, не части так. Погоди! — Данилов взял трубку. — Данилов слушает. Молодец, Игорь, ты сначала сюда приезжай, а потом уже к мадам поедешь. Давай, жду. Ну, так как будем? — Иван Александрович отодвинул телефон. — Как будем, я спрашиваю, дальше жить? А, Михаил?

— Как люди, как все люди. Я же завязал.

— Это я знаю, читал твое заявление. Ты лучше скажи, зачем ко мне пришел?

— Так военком же...

— А ты думал, Костров, что военком тебе сразу два кубаря даст? Как я помню, ты в тридцать седьмом его квартиру побеспокоил...

— Так...

— Нет, брат, ты что-то недоговариваешь.

— Я, Иван Александрович, перед вами как на духу...

— Так зачем ты себе дело в Грохольском приписал? А? Ты же был домушник, а тут разбойное нападение. Да еще пишешь, что завязал?

Мишка Костров заерзал на стуле. Он сидел в кабинете уже битый час. Здоровый, большерукий. Неспокоен был Мишка, ох неспокоен. Где-то в глубине глаз прятался страх.

— Так мы с тобой не столкуемся. В Грохольском работал не ты. Работал там Влас. Он сейчас в Таганке суда ждет. А вот зачем тебе это дело брать?

Мишка молчал.

— А я знаю. Ты домой идти боишься. Лучше в тюрьму, чем домой. Верно?

— Сажай, Иван Александрович. Хочешь, все нераскрытые квартиры возьму?

— Все? До одной?

— Все...

— Ишь благодетель. Ты мне квартиры, а я тебя в КПЗ. Так? Молчишь... А правда где? Мы для чего здесь сидим? Мы закон охраняем. А закон и есть правда. Ты лучше расскажи, зачем пришел? Может, я тебе помогу.

— Честно?

— Ты, Миша, мое слово знаешь.

— Боюсь я домой, Иван Александрович. Ритку с дитем утром к матери в Зарайск отправил. Сам сюда: или на фронт, или в тюрьму, только не домой.

— Кто приходил? Кто?

— Мышь.

— Как Мышь?.. Лебедев?

— Он.

— Зачем?

— Пришел ночью, дверь отмычкой отомкнул, поднял меня. Послезавтра, говорит, чтоб у Авдотьи был.

— В Малом Ботаническом?

— Там. Не придешь, и тебя и Ритку с Надькой — на ножи, так, говорит. Резаный велел.

— Ясно. А что еще?

— Найди, говорит, Пахома, чтоб тоже был. Я утром к вам. С Резаным, знаете сами, не пошутишь.

— Знаю, ты пока подожди в коридоре, я тебя позову.

Ну, что будем делать, Данилов? Что делать-то будем? Значит, появился в Москве Широков. Ох, не вовремя он появился. А впрочем, когда Резаный был ко времени? Лежит на столе пачка. На истертом корешке штамп наискось «Архив». Вот тебе и архив! Как же вы там, братцы-иркутяне, а? Жив Широков. Сколько лет орудует, и ни одного задержания.

А память, память крутит ленту воспоминаний. Двадцать пятый год. Саратов. Тогда ты приехал в город вместе с ребятами из бандотдела помочь местным чекистам обезвредить особо опасную группу. Помнишь?

Данилов проснулся оттого, что почувствовал: кто-то стоит над кроватью и внимательно разглядывает его.

В комнате было по-рассветному серо, за окном хлестал по крышам дождь. Первое, что он увидел, — глаза. Холодные, большие, синие глаза. Они смотрели на него требовательно, по-хозяйски. Около кровати стоял человек в кожаной куртке, щеголеватых бриджах и сапогах.

«Значит, ты и есть Данилов?»

Иван вскочил, сунул руку под подушку.

«Лежи, лежи. Пистолетик твой я забрал. Больно крепко спишь, уполномоченный. Фамилия моя Широков. Для ясности — поручик Широков».

Иван закрыл глаза и застонал от стыда и бессилия.

«Не надо нервничать. Ты же хотел меня увидеть? За этим из Москвы приехал? Смотри. Вот я весь», — Широков левой рукой снял фуражку.

Седой, большеглазый, худощавый, похожий на киноактера Альфреда Менжу, стоял он перед Иваном, поигрывая его именным маузером.