— Как же так? — Спросила ты — Печорин Бэлу любил, а Паратов Ларису не любил.

— Печорин пылал страстью. Паратову страсть была не чужда, но был еще тот самый холодный расчет, который в присутствии Ларисы сходил на «нет».

— Эти двое попросту эгоистичные мужчины, властвующие над ущербной женской судьбой! — Ты сопротивлялась моему мнению. — Почему вообще нужно стараться сравнивать всех блестящих баринов всех времен? Зачем это нужно в литературе?

— Должно быть, в сравнении психологический портрет становится четче. — Предположил я. — Давайте попробуем взять пример попроще. Возьмем Паратова и…

— …Вас, например.

— Меня?!

— Представим, что вы — блестящий барин современности. Представим, что вы однозначно далеки от серого люда и повадками, умом, манерами — ни дать, ни взять — барин. Найдутся ли у вас одинаковые черты? Можете ли вы в наше время также бесчестно поступить с женщиной?

Я не мог понять, эпатируешь ты или высмеиваешь. Я подумал тогда, что ты очень заносчивая девочка. Я силился понять, что тебя так во мне зацепило, и чего ты хотела достичь. Ты говорила спокойно, но критично.

— Я только что заметил в вас такие черты. — Ответил я, и ты удивленно подняла на меня глаза.

— Послушайте себя, а не напоминает ли вам это сцену паратовских реплик, в присутствии Ларисы, когда тот утонченно издевается над Карандышевым? Без излишеств, но стреляя барскими остротами в Карандышева, не чураясь присутствия других лиц? Кто из нас двоих сейчас проявляет высокомерие?

Ребята засмеялись. Ты тоже.

— Я ждала этой реплики, — ответила ты, и я окончательно перестал понимать, что происходит. Ты же продолжала:

— Что в ответ на эти реплики Паратова бросает другой «блестящий барин» Карандышев? Он отвечает ему тем же. Однако «блестящество» и уж тем более «баринизм» в них различны.

— Лия, почему у вас проблемы с сочинением? Вы отлично рассуждаете! Вы, вне всякого сомнения, любите русскую классическую литературу, — произнес я, вглядываясь в твое лицо, — и, вне всякого сомнения, знаете ее лучше некоторых ваших одноклассников.

Я увидел, как в углах твоих губ мелькнула едва уловимая дрожь, и ты зарделась довольным румянцем. Твоя амбициозность была обнаружена, теперь оставалось понять, чего ты хочешь. Я продолжал.

— И я не без радости скажу вам, что всякий раз я «снимаю шляпу» перед теми, кто умеет увлечь меня своим мнением. — Я отметил триумф в твоих глазах, но также едва уловимое холодное разочарование от того, что ты заметила, куда я веду.

— Я также хотел бы сказать, что не всякая девушка вашего возраста может поспорить с преподавателем, или просто с мужчиной…

— Как будто мужчина не может быть оспорен! — Ты бросила мне эту фразу в лицо с такой гордостью за свой пол, что я всё понял. "Бинго!" — я так и думал: в семье, вероятно, умный отец, и ты стремишься соревноваться с мужчиной по — мужски.

Я успокоился и продолжил занятие. Но именно тогда мы с тобой объявили друг другу негласную войну за лидерство и начали полемику о мотивах. Я всегда от этих споров много смеялся, как и ты.

Это странное, мирное противостояние, как правило, проявляло себя неожиданно. Я отметил, что ты была очень демократичным и толерантным человеком, но в твоих словах часто проскальзывала обида, а я не понимал ее мотивов. Ты только встала на свой путь. Я видел мощный процесс движения ума, но ума, очень ограниченного рамками своих предубеждений. Жажда мудрости была очевидна. Я помню, впервые обнаружив в тебе это свойство неделей позже нашей первой встречи, я невольно подумал, что ты мыслишь политически, как моя мать. А жесткость слова и самоуверенность придавали твоим выступлениям шарм, который видел и оценил в те времена, пожалуй, только я. Остальные считали тебя слишком заносчивой.

*****

Проходили месяцы. Я все больше узнавал тебя. Я любил устраивать различные мероприятия, пользуясь возможностями семьи. Часто организовывались активные игры на даче, компанией мы выезжали на Губаху. Я аккуратно наблюдал за тобой. Ты была как два человека враз: смешливая жизнелюбка, но с болью в сердце и меланхолической печалью в глазах. Мне хотелось ее разгадать.

Однажды мы были на даче. Я рано встаю. Тем утром я увидел, как, выйдя из дома, пока все спят, ты улыбалась солнцу, радовалась каждому вдоху, и смаковала тот самый вкус свободы, который до боли в голове обожал я сам. Для тебя было нормой разговаривать с рекой, лесом, с соседскими собаками — как с людьми. У меня никогда не было животных, в то время мне это казалось странным, даже одиозным. Я с трудом мог понять, что может ответить тебе сосна или ель. Позднее я отметил, что ты была внимательна и добра к людям, поддерживала их в каждой мелочи. Я удивлялся твоей способности сочувствовать и сопереживать каждому, но при этом в чем-то быть высокомерной.

Твое сопротивление моему влиянию рождалось из собственных убеждений. Я не мог уместить в голове, как при любви к красоте и эстетизму, однозначной любви к стилю и классике, всякий раз, когда я погружался в свои особенности, ты по-детски высмеивала их, словно бы оголяя мое франтовство и обязательно находила в нем нечто предосудительное. Я смеялся, отшучивался и все равно не понимал. Вскоре я заметил, что такой ты была только со мной, и впервые через полгода нашей дружбы я допустил мысль, что ты очень темпераментна. Должно быть, я вызывал в тебе глубокую внутреннюю приязнь, а потому, с учетом обилия мальчишества в твоей крови, ты, так сказать, «дергала меня за косу», как всякий влюбленный в отличницу мальчишка. Но ты была так холодна, так спокойна внешне, что я отогнал эту мысль.

*****

Шаг первый. Ты писала сочинение на моей кухне, задержавшись после заседания клуба. Пришла моя мать, я вышел с ней на улицу, чтобы ты не услышала разговор. Мы долго говорили. Она призналась, что в нашей жизни вновь вылез Косовский след. Ей угрожали. Воспоминания нахлынули с новой силой. Я был встревожен. Мы долго обговаривали план действий, но решили Пермь не покидать и нанять охрану. Я был встревожен.

Когда мать ушла, я вновь вернулся к тебе и нашей теме. Ты протянула мне тетрадь, я начал читать. У тебя неразборчивый почерк, но я все равно почти ничего не видел. Я думал об угрозе. Руки, держащие тетрадь, дрожали.

— Что-то случилось? — спросила ты.

— Нет-нет, все хорошо! — ответил я и продолжил чтение.

— Зачем ты врешь мне? — Резко иронично произнесла ты, и я с укором посмотрел на тебя.

— Тебе плохо, я вижу. Я хотела бы помочь, извини.

Я смягчился.

— Спасибо, но я сам. Дай мне пять минут, я должен собраться с мыслями.

Я сел за фортепиано и начал играть. Ты подошла и сказала:

— Не делай вид, что и от этого тебе станет лучше. Это глупо — скрывать, что трудно, когда есть тот, кто может помочь. Хотя бы выслушать. Я готова помочь. Будь смелее, расскажи, что случилось!?

— Ты ко всем так благосклонна и добра? — Рассмеялся я. — Даже к тем, кто, как правило, не достоин твоего внимания?

— Когда нужна помощь, да. Каждый достоин внимания и поддержки в трудные времена. Тем более друг. — Был ответ.

Это подкупающее «тем более друг»! Я не мог понять, потому что, как правило, ты проявляла в мой адрес несколько иные эмоции вроде колкостей или фразочек "Эти юные алкоголики"! Здесь, словно твоя симпатия, которую я распознал ранее, внезапно, под давлением моей тревоги, вырвалась наружу.

— Спасибо, Ли. — Улыбнулся я. Спасибо! Давай дочитаем твое сочинение.

Я оставил ремарки в тетради, и ты ушла, заблаговременно взяв с меня обещание, зайти к тебе, если будет совсем горько. Ты сказала, что очень хорошо знаешь, когда «горько» и хочешь помочь. Ты искренне переживала, не сумев в этот раз подавить волнение за меня. Это еще раз обозначило мне твое неосознанное расположение, и я уверился, что вызываю в тебе глубокую симпатию. Незаметно для себя я обдумывал этот случай весь оставшийся вечер. Даже в кровати, стараясь уснуть, отгоняя тревожные мысли о нависшей угрозе, я удивленно вспоминал твой сильный эмоциональный порыв.