Сегодня мама была номером два – безучастная, с книжкой.

– Как в школе?

– Нормально, – обычный пароль для скучного вечера.

Папа нам оставил двушку взамен отказа от алиментов, а сам переехал к своей собутыльнице Полине. Мы его совсем не вспоминали, даже обидно как-то. Дом наш, как и мы был какой-то неустроенный, похож на дом, в котором давно никто не жил и он не наполнился теплом и уютом. Все вокруг было старым и неухоженным. Дверки шкафа отвисли, и их приходилось приподнимать, чтобы закрыть, преодолевая сопротивление напирающей изнутри одежды. Мама избегала не только готовить, но и убираться, а я это у нее наследовала. Наверное, единственное, что она делала с удовольствием, это мыла посуду. Сначала она намыливала густой пеной тарелки, очень долго натирая каждую, потом в сильном потоке тщательно смывала мыло. Посуда после нее хрустела, а стаканы были как из упаковочной коробки. Правда, грязная посуда после еды была у нас нечасто.

Я с удовольствием отложила на подоконник учебники и тетради по математики, соорудив временный мавзолей, и принялась за другие уроки. Я не большой фанат домашних заданий, делаю через одно и необходимый минимум, свидетельствующий лишь о наличии. Мне все дается довольно легко, я много читаю и смотрю, и это помогает мне правильно считывать информацию. Иногда начинает казаться, что в школе учатся без оценок, настолько я не слежу за своей успеваемостью. Только к концу месяца, когда классная наклеивала в дневник листочек с оценками, я много узнаю про себя нового. Например, что по алгебре все не так уж и плохо, твердая четверка, а по литературе вообще отлично, что по географии нет оценок, хотя вроде что-то мы на оценку писали, наверное, Павлик (так все звали географа), как обычно забыл проверить работы. Нужно на завтра почитать параграф.

 Кстати, зовут меня Жанна. Фиговое имя. Папе нравилась в юности группа «Ария», у них песня «Жанна из тех королев, что любят роскошь и ночь…», а мама, как обычно, уступила. Имя мне не нравилось с детства, наверное, с тех пор, как я научилась говорить и долго не могла его выговорить. Жанна Немилова…ужаснее только Ларисаванна. Я уснула с Дон Кихотом» в руке…

Я упала на обе руки, пол белый, как мел. Поднялась необычно легко, оказалось стены тоже настолько белые, что чувство объема пропадает. Попробовала отряхнуть ладони, но мел въелся в них намертво и если смотреть на них, то на фоне пола изображение рук пропадает, хотя я их чувствую обычным образом. Голые колени тоже оказались белыми и пропадали, сливаясь со стенами. Голубое, цвета неба, платье на мне было короче, чем я обычно ношу и, когда я его тянула вниз, оно растягивалось в нужную длину, а потом опять становилось коротким. Я коснулась стены, чтобы проверить ее материальность, из стены вдруг отделилась дверь, как будто была в нее замаскирована. Я прошла и попала в такой же белый коридор, на полу стали появляться какие-то предметы, белые доски, гвозди, вполне реально разбросанные вокруг. По коридору, длинному и узкому как чулок, я вышла в большую комнату. В комнате на корточках сидел Макс в белой майке и собирал в ладошку гвозди. Я села рядом и стала молча помогать, выискивая их в белой стружке, разбросанной по полу. Макс поднес белый палец к губам, хотя я и так не собиралась говорить. Откуда-то на платье появились карманы, и мы стали гвозди складывать в них. Потом Макс встал, взял меня за руку и мы, разбежавшись, ударились как птицы о стену. Я лишь на короткий миг ощутила ее плотность, потом мы оказались внутри, и она была там как облако, Макса я не видела сквозь белую мглу, но хорошо чувствовала его теплую руку и тяжесть гвоздей в кармане. Сделав несколько шагов, мы вышли из стены наружу. Зеленое-зеленое, однородного цвета поле, простиралось бесконечно без горизонта, просто казалось, дальше не хватает нашего зрения.

– Ты молодец, помогла мне, – сказал Макс и улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. Зрачки у него тоже были зеленые, и в них я увидела свое лицо, как видят себя в елочном шаре. Если повернутся немного боком, то видно один глаз, большой, правильной формы, какой-то мультяшный.

– Ты красивая.

– Я знаю, -я чувствовала себя бешено красивой.

Он рассмотрел внимательно мое лицо, покрутил меня как в танце, держа за палец.

– Можно я буду называть тебя Жаннет?

– Ты – можешь, – согласилась я снисходительно.

– У нас мало времени, мы должны спешить, – сказал Макс и, взяв меня сзади за талию, взлетел плавно, я почувствовала, как ноги отрываются от земли и карманы повисли, оттопырив юбку. Мы летели под углом, и мне хорошо было видно все, что происходило внизу. А под нами  была картина Шагала, моя любимая. Вот коза пасется во дворе заброшенного дома, тропинка ведет к церкви на пригорке, баба писает за высоким частоколом. Одной рукой Макс все еще обхватывал мою талию, хотя я чувствовала, что могу лететь сама. Его запах был так дорог мне, что я готова была так лететь всю мою никчемную жизнь. Но мы стали снижаться на чей-то заброшенный двор. Двор был квадратный, голый, в центре стояла небольшая собачья будка.  Большой лохматый пес лишь поднял свои смешные уши, не поднимая морду с мягких лап, когда мы приземлились.  Сам дом неправильной формы, с одной стороны выше, чем с другой, ярко синий, индиго. Окна заколочены. Он и так очень высокий, да еще и стоял на холме. Из дома вышел старик в потертом пиджаке и большой кепке.

– Ты принес, что обещал? – Он даже не посмотрел на меня, я заволновалась, а видима ли я.

– Жаннет, давай гвозди, – Макс начал вытаскивать из моих карманов бесконечно количество одинаковых кривых гвоздей. Их неровность по всему никого не волновала. Во дворе образовалась огромная куча ровной горкой.

Мужчины с молотками стали забивать кривые гвозди в доски забора, я им их подавала. При ударе по шляпке кривого гвоздя он как червяк заползал внутрь доски, и она сама вставала вертикально.

– Хорошие гвозди, – похвалил старик.

Так мы провозились до вечера, подняли весь длинный шагаловский частокол. Когда закончили дело, во дворе, рядом с будкой возник парящий стол из четырех сколоченных досок. На нем стоял бронзовый самовар с чайничком наверху. Макс быстро из досок соорудил скамейку. Мы налили в чашки чая, старик из самовара достал вареные яйца, стукнулись с Максом и мое яйцо треснуло. Было очень легко и радостно сидеть в такой приятной компании, смаковать без хлеба угощение, растирая языком оранжевый желток, посыпая их солью друг другу прямо в открытый рот, смеяться и дразнить друг друга. Старик смотрел теперь на меня, ласково щурясь, как будто только разглядел.

– Козы помнят свое потомство всю жизнь, в отличие от других животных. Вот встретятся коза мать и коза дочь и радуются до слез. Человек думает он всех умнее, но некоторые не умнее козы. Я вот, со своей козой обо всем могу поговорить, а с человеком, не факт. Бывает, слушает меня, уши вперед торчком, в глаза смотрит, а если что непонятно, так и скажет «Повтори!», я обязательно повторю. Сама калитку научилась открывать. Выйдет со двора, пощиплет траву за забором, и обратно. А человек, учат его, учат в школе, а он как дровосек пустой, ничего не понимает…

Монолог деда прервался звонком мобильника, начинался новый день.

Суббота. Расписание по СанПин не было отягощено математикой, русским языком, физикой и химией, остальные предметы казались мало обязательными, поэтому ровно половина класса решила вопрос по-еврейски, назначив субботу выходным днем. Я люблю субботу, это такой плавный переход от сумасшествия учебной недели к воскресенью, размытая граница «надо» и «хочу». Лариски по воскресеньям нет и в школу можно особо не спешить, за пять минут до звонка вполне достаточно. Я вообще не приверженец резких движений с утра, люблю еще полчаса поваляться, вызывая из зыбкой памяти фрагменты сна. Особенно приятно вспоминать полет, ладонь Макса на животе, чувство невесомости, его дыхание на волосах.