Семья их сложилась после возвращения Гавриила со службы, когда он, лихой казак с развевающимся чубом, подбоченившись, проскакал по хутору на тонконогой Серой прямо к родительскому дому, готовый, как и подобает казаку и сыну казака, к работе на отцовской земле и к новой роли мужа и отца – продолжателя дедовских и отеческих традиций. И не одна молодка остановила свой мечтательный взгляд на статном и чернобровом отставнике. А он, как приметил сразу хрупкую и складненькую Нюру, да с глазами серо-голубыми, да скромную, как и полагается, даже глаза на него не поднимающую, так и решил, что вот она, судьбина и есть. Не знал того Гавриил, что Нюра не только на него взгляда поднять не смела, но и на свет белый ей глядеть было невмочь, и причина тому была простая и вечная, как жизнь. Гриша, сосед и друг детских игр, любитель всех хуторских посиделок и гуляний, почти признанный родителями обоих семейств женихом, стал неласков и начал отдаляться. И причина обозначилась для всех, а не только для нее, быстро, как и бывает в селах и хуторах. Виновницей Нюриной беды и сердечных ее страданий стала высокая, статная, крутобокая и боевая, да еще и острая на язык Леся, – с другого берега Дона, но тоже своя, казачка. Поговаривали уже, что скоро-скоро сватов зашлют и отыграв свадебку, введут Лесю в семейство Ильиных на горе Нюре и на радость ее родителям, не очень-то Гришку привечавших.

Гавриил был настойчив и мудр умом крестьянина и зрелого отслужившего мужика. Не слишком напористо, но сумел он показать Нюре, что люба она ему. И платочек подарить. И взглядом обогреть. Сердцу болящему ведь тепло и понятие дорого. А он понятлив был. И знал, что тут борьба идет за всю его будущность, и потерять или проиграть он не может. Никак. Аннушка же, как называл ее только он один (в семье и на хуторе все звали Нюрой) все внимательнее присматривалась к серьезному и уважаемому даже ее отцом кавалеру. Поэтому, когда Филипп с женой и сыном пришли сватать ее за Гавриила Филипповича, дело сладилось легко и споро. Родители ее рады были породниться с ровней – хозяйственными, крепкими казаками, с землей, быками, батраками. На сватовстве, как и полагалось по хуторскому закону, после всех положенных церемонией похвал и товара, и купца (у вас товар – у нас купец), где и товар был свеж и юн, и купец – молодец, после знатного угощения и песен, которые «играли» на голоса, отозвал батюшка дочку младшую в ее девичью светелку и спросил, по нраву ли ей жених. Ответила она, что готова выйти за Гавриила, по нраву он ей, и положенное завершение ответа, – что «из воли родительской она не выйдет».

Значит, так тому и быть, решили – сыграем свадьбу на Покрова. Все дела управлены, самое время повеселиться. А отец жениха добавил, как отрезал: «Жить с нами будете. Дом большой – всем места хватит».

И вот он настал, этот самый большой день ее жизни. Вспоминать его Аннушка будет долгие годы своей доброй жизни, а может, и в самый последний день, когда изболев и истаяв от тяжкой болезни, поймет и почувствует, что вот оно уже, близко. И той последней ночью перед самым Рождеством, когда заберет Господь ее душу в свои небесные кущи, будет видеться ей он, муж ее нареченный и она сама рядом, в белом, а сверху, над ними, ангелы поют. Она и на других венчаниях и до, и после своей свадьбы бывала, но нигде и никогда так светло и высоко не звучала эта музыка, так ярко и многоцветно не спускались прямо из купола церковного солнечные полосы, осеняя их и всех причастных золотом осени и наполняя душу ожиданием счастья, и покоя, и света вечного.

К свадьбе готовились со всем тщанием. Куплено было платье цвета молока парного, маменька смогла-таки переказать-заказать ботиночки на шнурках да с каблучком не высоким, но фасонистым. Подружка, рукодельница Евдокия, которую по сельскому их обыкновению все звали Авдокея, или еще чаще – Душка, сделала к ее свадебному наряду восковой веночек на фату и восковой же цветок, который сама приколола на левую сторону белого ее свадебного платья. Она была известная мастерица, и все невесты хутора и окрестных мест украшены были восковыми веночками, сделанными ее проворными и умными руками. Из самой белой из белых бумаг делала она прекрасные и нежные, как весенние ландыши, цветы, потом, с особой осторожностью, опускала каждый цветочек в белейший парафин, а когда все высыхало, оно превращалось в нежный и невесомый веночек невесты. За неделю до свадьбы Авдокея принесла лучшее свое произведение дорогой подружке, развернула и выдохнула: «Вот. Тебе. Подарок мой».

Гуляли, ели-пили, песни играли несколько дней. На второй день наряжались, ходили по хутору, и до соседнего дошли, где жили двоюродные и троюродные жениха, все гостечки веселые и шумные, в переодевках: бабы и девчата с усами и в казачьих фуражках и портках, мужики в юбках с оборками, галошах на босу ногу – где ж туфли на такие лапищи найти.

И припевки, и пляс, и смех молодой – все, как встарь: отпеть и отплясать да новую жизнь начинать молодым.

В семью Нюра попала работящую и крепкую. Заправлял всем дед Филипп, суровый нравом и справедливый, не въедливый к молодой снохе. Да и матушка была к сношке добра и учила всему без выговоров, без характера. «Ты, девка, смотри и примечай, а чего не знаешь, – спроси, за спрос не бьют», – говаривала она. Нюра и спрашивала иногда, но больше старалась наблюдать, что и как. Как тесто поставить, как тщательно и медленно каймак с толстой поджаренной корочкой сверху сделать, как чисто-начисто белье в Дону постирать и просушить. Да мало ли. В девичестве, по младшинству в семье не все домашние работы поручались ей – берегли ее, а утром мама или бабушка шепнут: «Позарюй, касатка, позарюй еще!», да дверь ее комнатки покрепче и прикроют от шума на дворе. Не то сейчас – мужняя жена должна все успеть, – она работница в доме, а дела ежедневные шли косяком. К вечеру уже была без ног, даром, что молодая. Когда мужики приходили домой и умывались на дворе или в тазу, она поливала Гавриилу на шею, спину, на голову, утирала свежим полотенцем и радовалась преждевременно, что день забот окончен и остались только ужин и отдых.

Но всегда оказывалось, что и подать на стол и убрать с него, а потом перемыть и перетереть посуду, а после еще и подмести кроме нее больше некому. Понятно, что не свекровино это дело, но и сестра Гавриила, черноокая Мотя, не очень-то охоча была до дел на кухне. Она уже приближалась по возрасту к «перестаркам»:

восемнадцать с половиной – это по хуторским меркам много – и настроение у нее не всегда было подходящим для разговоров и нежностей, а сношка была проста и бесхитростна, так и пусть знает свое место. Мотя была отцовской любимицей, и это особое место в семье обеспечивало ей поддержку в любой спорной ситуации. Бывало, и обижала она Нюру резким словом или презрительным пожатием плечика в ответ, да и за спиной могла обидное сказать матери или Грише про неумеху и криворуку.

Аннушка, как и полагается снохе в семье мужа, только вздохнет неслышно и идет дальше работы работать. А жаловаться нельзя, не положено. Да и жилось ей по большому счету покойно и счастливо. И совету бабушки, аккурат перед свадьбой данному, она сама следовала, а потом дочерям и внучкам передала по наследству – что бы днем ни было, разругались-расшумелись или что еще, идешь в кровать – все забыла, все оставь там, в дне. И хорошо поэтому им было с Гавриилом, когда повечеряв, они шли на свою половину и попадали в свой мир, где не было ни обид, ни колких слов, ни усталых рук и ног.

Один день отправилась как-то Нюра родителей проведать, в одиночку, – муж со свекром по делам куда-то наладились, да и у свекрови заботы нашлись, она и одобрила: «Сходи, чего ж не сходить, пожалься на свекровь злую», – и улыбнулась.

Вот дома радости-то было, мамушка и слезинку пустила:

– Как ты там, жалкая моя? Не сильно забижают?

– Не забижают, нет, маманя, да и Гаврил не даст, он жалеет.

– Как Мотька-то, замуж еще не собирается? Видела ее надысь с Петрухой, Толстопятовых батраком. Уж и выбрала себе крученого, – нябось, Филипп не рад?