А с другой стороны… – Костя приостановился и глубоко затянулся сигаретой – раз, другой – после чего раздавил в пепельнице уже начавший тлеть фильтр. – Тут такое дело… Я перед тем, как сюда идти, успел переговорить кое с кем… из бухгалтерии и отдела снабжения… с теми, которые близко общались с вашей Ниной. Знаешь, кстати, что я услышал? Оказывается, она пила для похудания один препарат…

– Да, – перебил его Миша, – знаю. Слух уже прокатился по институту. Тринитророкнролл (тут Миша, конечно, употребил настоящее химическое название этого вещества). Но это всё – ерунда, по-моему. Я специально посмотрел: чтобы серьезно – до смерти – отравиться, нужно выпить грамма два этой дряни. Раз в десять-пятнадцать больше той дневной дозы, которую употребляют для похудания. Как это может случайно произойти? Крайне невероятное объяснение.

– Ну да. Я тоже так думаю. Несерьезно это. Но я и еще кое-что от них услышал. Знаешь, какими духами пользовалась покойная?

– «Может быть»? – сразу же пришло на ум Мише, вспомнившему рассказ мизулинской соседки о забытом в прихожей дамском платочке.

– Вот именно. Они самые. Не только может быть, но и на самом деле так и есть.

Была всё же у этого героя нашего романа определенная склонность к эффектным мизансценам и хлёстким концовкам.

С тягостным чувством приступаю я – после длительного перерыва – к этой главе. Главная причина этого тормозящего и расхолаживающего чувства лежит, вероятно, всё же во мне – авторе. Утомительное, что ни говори, это занятие – сочинять романы. Даже такие непритязательные, как мой немудреный детективчик. Не думаю, что писать рассказы проще. Пожалуй, даже и сложнее в творческом отношении. На каких-то десяти – двадцати страницах нужно ухитриться рассказать нечто интересное, значительное, в нескольких фразах представить персонажей, обстановку, построить некую завладевающую вниманием читателя коллизию и тут же через пару страниц свести дело к естественной и поражающей в самое сердце развязке. Никак это занятие простым не назовешь, и не всем оно оказывается по силам. Недаром знаменитых романистов в литературе на порядок больше, чем знаменитых новеллистов и мастеров короткой прозы. Всё это я прекрасно понимаю и сомневаюсь, что возьмись я за это, мне удалось бы написать более или менее пристойный рассказ. Но здесь-то я имею в виду не эти сложности, а техническую, так сказать, сторону дела.

Как бы то ни было, сочинив первую строчку своего рассказа, пишущий не сомневается, что через несколько дней он сможет завершить начатый труд. Получится рассказ или не получится, и удовлетворит ли результат самого писателя – это уже другой вопрос. Однако в любом случае за эти несколько дней (предполагая, что пишущий работает без длительных перерывов) будет создано нечто целостное и законченное. Рассказ будет написан. Вспоминается, как Михаил Булгаков описывал где-то процесс сочинения рассказов, которые ему приходилось в заданном количестве «выдавать на-горá» во время его службы в «Гудке». На сочинение и диктовку такого рассказика у него уходило, по его собственным словам, около пятнадцати минут, включая и хихиканье с машинистками. Правда, познакомившись с «гудковскими» рассказами знаменитого писателя, можно посчитать, что даже эти пятнадцать минут были напрасной тратой времени, и труд этот ни в коей мере не оправдывался полученным в итоге результатом. Тем не менее, в формальном отношении эти творения – как бы ни были они плохи – приходится признать законченными рассказами. Так что даже через много-много лет их перепечатывали на шестнадцатой – юмористической – странице «Литературной газеты». И все поклонники Булгакова их непременно читали. Пусть этот пример писательской халтуры нельзя признать убедительным, поскольку он лишь косвенно связан с серьезным трудом пишущих настоящие рассказы. Но мне кажется, что трудно оспорить тот простейший факт, что стандартный рассказ пишется относительно быстро, и процесс его сочинения не может – в обычных случаях – растянуться на много месяцев или даже на годы, как это сплошь и рядом происходит с сочинением романов. А именно этот выматывающий, в конце концов, процесс я имею в виду, когда ссылаюсь на свое настроение, связанное с необходимостью приступить к началу очередной главы.

Однако же тягостность ситуации объясняется не только этими субъективными ощущениями и пониманием того, что желание сбросить с плеч уже расплющивший бедного автора груз обязанности – пусть добровольно принятой на себя, но теперь обладающей своей принудительной силой – исполнится еще не скоро: по крайней мере, не завтра и не в ближайшие дни. Мне кажется, что такое чувство утомительной и не приносящей немедленного удовлетворения работы частично связано и с характером движения в тексте самого романа. Содержание предшествующих глав исчерпывается – если вынести за скобки обширные авторские отступления и прочую отсебятину – описанием загадочного криминального происшествия в стенах рядового советского учреждения и сопутствующих ему обстоятельств и событий. Глава за главой я излагал, как умел, услышанную когда-то историю, и чуть ли не по дням описывал все детали случившегося, а также ту энергичную – если не сказать, бурную – деятельность, которую развили основные герои романа в расследовании тяжкого преступления, столь необычного по своей внешней бессмысленности и прочим проявлениям, не вписывающимся ни в какую рационально реконструируемую картину случившегося. Но теперь, когда все предшествующие события уже описаны, а новые существенные факты не обнаруживаются, когда выдвинуты и на сто ладов обсуждены все возможные гипотезы и смутные догадки, возникает тягостная заминка. Надо ехать куда-то дальше, а куда? Ясного пути что-то не видно. Заминка не в литературном описании действий, предпринимаемых героями романа, а в самом расследовании, которое не то что бы оказалось в тупике, но ощутимо затормозилось и создавало впечатление, что его механизм работает на холостых оборотах. Приблизительно так описывал свои тогдашние чувства и мысли Михаил, когда рассказывал мне об этом этапе их с Костей детективной деятельности. Вроде бы они не тянули резину, усердно занимались делом, но прошло уже десять дней после гибели электрика, и, хотя за это время они узнали многие важные детали, нельзя сказать, что дело стало намного яснее, чем оно было вначале. Всё их понимание происходящих событий сводилось к хлипким гипотезам – пусть и не лишенным некоторого правдоподобия, но в конечном итоге не слишком убедительным и для самих сыщиков. Как их проверять и доказывать, было непонятно. К тому же в среду выяснилось, что положение еще хуже, чем предполагал начинающий терять свой оптимизм Миша.

В этот день он съездил вместе со всеми на похороны Нины. Народу на кладбище набралось много. Только из их института людей привезли три или четыре больших автобуса, да еще Нинины родственники, сколько-то человек с автокомбината, где работал ее муж, подруги и близкие знакомые покойницы. Вся эта картина – длинная вереница людей, проходящих один за другим мимо открытого гроба, чтобы в последний раз проститься с усопшей, рыдающие всхлипы оркестра, размокшая, разъезжающаяся под ногами глина, женские слезы, и всё это на фоне хмурой осенней погоды и уныло-убогого декора советского городского кладбища с его торчащими из бурьяна ржавыми оградками и покосившимися деревянными крестами – подействовала на нашего героя крайне угнетающе. Да и кому эта печальная церемония может добавить бодрости? Ничего нового он, конечно, не узнал и не услышал. Никакое дело не шло на ум, и, вернувшись с кладбища в лабораторию, он часа полтора бессмысленно просидел за столом вместе со своими заметно приунывшими коллегами: пили нескончаемый чай и вяло перекидывались ничего не значащими фразами, то и дело выходя покурить в моечную.

Кое-как дождавшись пяти часов, наш Ватсон, согласно договоренности, позвонил по данному ему номеру и попросил к телефону «следователя Коровина». Костя, слава богу, оказался на месте и, поздоровавшись, коротко сказал: