Среда, 12 мая

Пишут. Все вокруг что-то пишут. Вернее, один, тот, который считает себя самым умным, что-то говорит, а остальные торопливо выводят каракули в тетрадях, пытаясь сохранить милостиво отсыпанные им крупицы мудрости. Если бы они только знали, насколько они все смешны и ничтожны. И тот, кто уже почти полтора часа что-то бубнит про новые экономические реалии, и те, кто старательно конспектируют его бубнеж. Неужели они на самом деле так глупы? Неужели они действительно думают, что все эти записанные в тетрадки осколки чужого знания им чем-то помогут? Какая чушь! Все это абсолютно лишено всякого смысла. Видимость. Иллюзия. Иллюзия возможности. Иллюзия успешности. Когда-нибудь, у каждого в своем возрасте, эта иллюзия рассеется, и большинство сидящих с ним в одной аудитории поймет, что все эти записи, все эти бдения над конспектами и ночная зубрежка ничего не значат. И даже, возможно, полученный некоторыми из них красный диплом, он тоже ничего не значит. Все решается совсем не здесь и совсем другими людьми. И сегодня, если в последний момент ничего не изменится, у него будет шанс оказаться там, где принимают решения. Настоящие, а не эту всю бутафорию, которую…

– Молодой человек, я к вам обращаюсь!

Надо же, оказывается, владыка кафедры покинул свои владения и теперь нависает прямо над ним, пытаясь взглядом не то пригвоздить нерадивого студента к скамье, не то испепелить его прямо на месте. В любом случае над взглядом надо еще поработать, а то что-то ничего не воспламеняется.

Вы можете повторить мое последнее предложение?

Ох, Иван Филиппович! Это надо уметь быть таким нудным! Повторить. Почему вообще что-то за кем-то надо повторять? Но ведь если промолчать, тоже хорошего ничего не будет, так просто от этого ходящего вместилища экономической теории не отделаешься.

– Последнее предложение? Пожалуйста. Если дословно, вы сказали так: «Молодой человек, я к вам обращаюсь». Я все правильно процитировал? Думаю, если кто-то не успел законспектировать, сейчас как раз был второй шанс.

А вот сейчас в профессорском взгляде точно что-то мелькнуло. Огоньки. Огонечки. Кажется, еще немного, и Иван Филиппович и впрямь начнет метать молнии.

– У вас прекрасная память, юноша!

Ого! Похоже, наш знаток-теоретик решил все же не строить из себя громовержца.

– Думаю, с такой памятью в ближайшую сессию у вас проблем не возникнет. Хотя, я могу и ошибаться… Вскоре у нас с вами будет возможность во всем убедиться непосредственно. Так сказать, в процессе.

О, это уже можно трактовать как скрытую угрозу. Впрочем, не такую уж и скрытую. Ну, ничего, будет сессия, будет и зачетка. Сейчас, пожалуй, не стоит раздувать дискуссию.

– А всем остальным могу сказать лишь одно – на сегодня лекция закончена. Спасибо за внимание. Естественно, на вас, молодой человек, моя благодарность не распространяется.

Не распространяется благодарность его, ужас какой. Ну, ничего, это как-нибудь пережить можно. Сейчас главное просто до вечера продержаться, потому как все остальное не имеет никакого значения. А вот вечером… вечером он скажет все, что думает.

Лишь бы только они согласились выслушать. Лишь бы только они вообще согласились.

***

Вырвавшись вперед, он разогнал «Хонду» до ста километров. Конечно, можно было прибавить еще, но дорога была довольно узкой, и ему периодически приходилось возвращаться на свою полосу, уступая дорогу несущимся навстречу большегрузным машинам. Но сейчас впереди было относительно свободно, лишь вдалеке был виден одинокий внедорожник, но это не фура, с ним можно разъехаться, и не возвращаясь в поток, уныло плетущийся за медлительной бетономешалкой. Жора крутанул рукоятку, и мотоцикл послушно ускорился, на электронном табло замелькали, обозначающие скорость числа. Сто двадцать, сто сорок, сто шестьдесят…

Не включая поворотника, идущий впереди белый «Дастер» резко повернул влево, намереваясь развернуться, и перегородил дорогу. В последний момент он дернул руль мотоцикла в сторону, но уйти от столкновения было уже невозможно. На полной скорости красная «Хонда» влетела в левое крыло «Дастера», заставив автомобиль покачнуться.

Руки, тщетно пытавшиеся удержаться за руль, разжались, и влекомое силой инерции тело понеслось куда-то вперед, полетело, пронзая воздух. Сколько длился его полет, он не знал, но отчего-то казалось, что долго. Очень долго. Быть может даже, всю жизнь. Да, наверное, так оно и было. Всю оставшуюся жизнь, ибо после того как он с силой ударился об асфальт и покатился навстречу стремительно приближающемуся внедорожнику, никакой жизни у него уже не было…

Коротко вскрикнув, Жора с шумом втянул в себя пропахший выхлопными газами холодный декабрьский воздух и схватился обеими руками за расколовшийся надвое мотоциклетный шлем.

Выдох. Воздух, словно нехотя, обдирая горло, выходит из организма. Теперь вдох. Сердце начинает биться медленнее, а стук в висках постепенно затихает. Ничего нет. Нет расколотого шлема, нет залитой кровью полосы асфальта, нет декабря. Его, Жоры, тоже уже нет, ибо то, что от него осталось, трудно назвать Жорой.

– Полужорик, подъем! – сам себе приказал Мясоедов, откидывая одеяло в сторону.

Упираясь в кровать руками, он приподнял туловище, стянул на пол сперва одну ногу, за ней вторую и потянулся за костылями. По квартире он предпочитал перемещаться именно так, на костылях, оставляя коляску для ежедневных прогулок на свежем воздухе. Впрочем, слово «предпочитал» в данном случае было не очень уместно. Габариты небольшой двухкомнатной квартиры не оставляли ему особого выбора. Это обстоятельство Жору нисколько не смущало. В какой-то степени пользоваться костылями ему нравилось больше, чем пусть и прекрасно оснащенной электрической, но все же инвалидной коляской. Ведь с помощью костылей он мог стоять, мог даже ходить. Ну да, ходить. Если ваше тело расположено в пространстве относительно вертикально и при этом в этом самом пространстве самостоятельно перемещается параллельно горизонтальной поверхности, то это принято называть ходьбой, а то, что при этой самой ходьбе его ноги безжизненно волочатся по полу, это уже мелкие, никого не интересующие подробности. Никого, кроме него самого. Ну и Вики.

– Вика, ты дома? – на всякий случай крикнул он и спустя мгновение удовлетворенно кивнул, не получив ответа.

Еще бы, с чего ей быть дома. На часах уже почти десять. Приличные люди обычно в это время работают. Особенно по средам. Сегодня же среда, если он ничего не путает. Хотя, может, и путает. Впрочем, какая ему теперь разница? Среда, пятница, воскресенье… А ведь неплохо было бы, если ноги слушались бы его хотя бы по воскресеньям. Тогда все остальные дни недели пролетали бы незаметно, наполненные томительным ожиданием. Тогда можно было бы жить…

***

Звонок Карнаухова застал Викторию в то самое время, когда до расположенного в одном из арбатских переулков здания городского следственного управления ей оставалось чуть более двух километров пути, на которые, по мнению навигатора, предстояло затратить целых восемнадцать минут драгоценного утреннего времени. Времени, которое не живущие в Москве люди могут потратить на сон, на неторопливое потягивание чашечки кофе под бодрую и не несущую смысловой нагрузки болтовню ведущих центральных телеканалов. В крайнем случае, на работу. Бывает и так, что даже у жителей провинции появляются неотложные дела, которые неплохо сделать именно с утра пораньше, пока мозг свеж и не утомлен дневной суетой. Жители Москвы, даже следователи по особо важным делам из городского главка, такой возможности лишены. Впрочем, у них есть выбор. Те, кому не нравится стоять в пробках, могут стоять в переполненном вагоне метро, уткнувшись в чью-нибудь пахнущую потом подмышку. Хотя, возможно, в подмышку уткнутся именно вам. Все зависит от соотношения вашего собственного роста и роста окружающих. Никакие иные параметры, включая специальное служебное звание и право на ношение оружия, в толчее московской подземки роли не играют.