Папу я очень любила. Не сомневалась, что он – лучший папа на свете, но порой рядом с папой мне делалось очень-очень тоскливо, прямо до тошноты. Почему – я не знала, а только все внутри, в животе, перекручивалось, как бывает, когда срочно нужно в уборную. Иногда, особенно при дяде Фреде и тете Вере, я себя ощущала взрослой, а папа становился для меня вроде маленького мальчика. Потому что дядю Фреда от собственной важности просто распирало. Купит, бывало, жене бусы или, там, пальто или туфли, а пыжится так, будто целую страну для нее завоевал. Ну и велит: иди к Кейт, покажи обновку. Тетя Вера слушалась мужа, а мама неизменно улыбалась и говорила без тени зависти: «Вот красота, ну просто загляденье!»

Папа тогда выходил из комнаты. Я видела: ему больно, ведь сам он не может купить маме подарок. Будь у него деньги, он бы обязательно купил, тут и сомневаться нечего. И уж мама-то в новом пальто или шляпке была бы покрасивее тети Веры, этой толстухи с жиденькими волосенками и бескровными губами.

Да, хоть они с тетей Верой и родные сестры, а сходства между ними ни на грош. Про маму все говорят, что она прехорошенькая и может любого заполучить, только ей-то нужен папа, и больше никто. Он один, а остальные пусть хоть пропадом пропадут – вот так и не иначе. И я молилась: «Милый Боженька, дражайшая Дева Мария, простите меня, но ведь вы оба и сами знаете, какая гнида этот дядя Фред, так почему бы вам его не раздавить?»

Дядя Фред был похож на помидор, который загнил, еще не дозрев. Физиономия желто-бурая, в бородавках, фу! И я решила: когда он умрет (хорошо бы дядю Фреда вогнала в гроб, предварительно помучив, какая-нибудь ужасная болезнь), я не буду ставить свечку за упокой его души. Я и с Бренды взяла обещание, что она тоже не будет. А вот за песика, раздавленного лошадью молочника, я всегда ставила свечку, хотя мы даже особо не дружили с его хозяевами. Они жили на Карлтон-Хилл через два дома от нас, и однажды их песик угодил под копыта. Когда мне про это сказали, я расхохоталась – ну еще бы, ведь песик-то теперь совсем плоский, что твой блин; а потом мне было очень-очень стыдно. Потому что ужасно ведь окончить свои дни таким образом, правда?

Кроме тети Веры у мамы была еще сестра, тетя Мардж. Ее мужа звали Джоном. Они оба мне очень нравились. Своих детей у тети Мардж и дяди Джона не родилось, и поэтому они баловали нас с Брендой, иногда даже слишком. Тетя Вера однажды назвала тетю Мардж пустоцветом. Я не поняла, что это значит, а мама тете Вере ответила: «Лучше быть пустоцветом, чем исторгнуть кусок урода». Тут уж я догадалась: речь о Малколме, тети-Верином сыне, препротивном типе, из тех, с которыми лучше вообще не пересекаться. Малколм умудрился получить первый приз по плаванию; мама сказала, это удивительно, а я удивилась еще больше, потому что Малколм плавать не умел, я это наверняка знала, сама видела: его однажды спихнули с моста возле Шорхэм-Бич, он плюхнулся в реку Адур, и его пришлось выуживать с лодки, которая как раз там случилась. Тетя Вера потом неделю ему из постели вылезти не разрешала.

За тетей Мардж и дядей Джоном было закреплено место на рынке у вокзала – простой прилавок, с которого они торговали овощами и фруктами. Под Пасху или под Рождество, когда все закупают провизию, они сами не справлялись, и тогда им помогал мой папа, и за это дядя Джон платил ему деньги и еще давал кулек табаку. А по воскресеньям, ближе к вечеру, дядя Джон привозил нам полный ящик овощей и фруктов, правда подпорченных, но еще годных. Мама говорила, если б не Джон и Мардж, мы бы с голоду умерли. Однажды папа не стерпел и выдал: «Я бы этого не допустил, Морин, так и знай», а мама с досады как шарахнет дверью – ба-бах!

Помню, выдался плохой день – мама только и делала, что хлопала дверьми, а потом и говорит:

– У тебя, Морин, три отца, и ни от одного, черт подери, толку нет.

Я не поняла, но переспрашивать не стала. Когда мама в таком настроении – дверьми хлопает, – лучше рот держать на замке. Про себя я думала: где же остальные? Ведь у всех знакомых детей строго по одному папе.

Мысль крепко засела у меня в голове. Каждый вечер, перед тем как заснуть, я прикидывала: кто эти двое других пап? Может, один из них – угольщик? Угольщику я симпатизировала, он ласково щипал меня за щеку, оставляя на коже черное пятнышко. Еще он иногда совал мне мятную пастилку – из тех, что называют друзьями рыбака. Ужас какие они противные на вкус, эти «друзья», но ведь угольщик желал мне добра. Говорил, у него в груди булькает мокрота и пастилки ему помогают. Гм, как-то не хочется иметь папу с мокротой в груди. Может, это не угольщик, а лавочник, мистер Чу? Вряд ли, а то у меня кожа была бы желтоватая, как у него. Старьевщика и молочника я сразу отмела – первый вонял, второй был лопоухий.

Так я переживала и мучилась, но ни с кем своими страхами не делилась. Даже с Брендой. Потому что, если у меня три отца, одному Господу Богу известно, сколько их может быть у Бренды. И не хватало еще ей заморочиться. А вскоре я поняла, что мама имела в виду. Поняла, что это правда – насчет трех отцов.

Первый мой папа был нежный, ласковый, мудрый. Он водил нас с Брендой гулять в парк. С ним мы стояли в полосе прибоя, он держал наши ладошки и учил нас «печь блинчики». Он сочинял истории, чтоб мы сладко спали, дурачился с нами и катал нас на закорках. Второй папа запирался в спальне на целые недели, и никак его было не выманить. Он же кричал по ночам, да так истошно, что мы с Брендой прижимались друг к дружке в постели. Но это бы еще ладно. Третий папа был просто кошмарен. Он хохотал слишком громко, шагал слишком быстро – мы за ним не поспевали. Он однажды подбросил Бренду к потолку. Правда, поймал, но не заметил, не понял, что Бренда перепугалась. Напрасно я кричала «Прекрати!» – броски продолжались и хохот тоже. А потом он расплакался, как маленький, обнял нас до хруста костей и все бормотал: «Простите меня, простите».

Вот что они значили, мамины слова: «У тебя три отца, и ни от одного, черт подери, толку нет».

Нас с Брендой воспитывал папа – ну он ведь не мог работать, а маме приходилось убирать в богатых домах. Мы трое были неразлучны. Пока Бренда не подросла, мы сажали ее в коляску и везли к морю. Коляску нам добыл дядя Джон – нашел где-то, вычистил, служила она отлично. Правда, жуть как скрипела, но мы привыкли. Порой на обратном пути я, усталая, тоже в этой коляске устраивалась, а Бренду брала на колени. Вообще, пляж был нашим любимым местом – песка для куличиков сколько угодно, да качели, да горка. Если у папы имелось хоть несколько пенсов, он покупал нам билетики на карусель – железную дорогу, где малышам разрешали звонить в колокольчик. Еще там были два пруда, побольше и поменьше, и тропинка между ними. Мы любили растянуться на земле и наблюдать за крабами. Всегда рядом околачивались мальчишки – ловцы крабов. Привяжут кусочек бекона к ниточке и бросают в воду. Мы таким не занимались – крабы куда милее, когда плавают на свободе. Помню, Бренда шептала им: «Не троньте бекон!»

Но самый лучший пляж был чуть подальше – пройти берегом, залезть на каменную стену и спрыгнуть прямо на гладкие камешки. Особенно здорово, если попадешь во время отлива. Тогда песок блестит под солнцем – отливает золотом и серебром, а вода отступает, да не вся сразу, а какими-то извилистыми ручейками – глядеть не наглядеться. Мы, бывало, разуемся, шлепаем по песку и хихикаем – так щекотно песок скользит между пальцев.

Папа часто рассказывал про свою родную Ирландию, про городок под названием Йол. У папы было девять братьев и сестер, но в Ирландии остались лишь две сестры. Старшая, Мэри, регулярно писала папе, и он читал нам ее письма вслух.

– Остальных по белу свету разметало, по всем четырем сторонам, – говорил папа. – Я сам тянул с отъездом сколько мог. Потому что лучше места, чем Йол, просто нет.

– Вот бы нам с Брендой отправиться в Ирландию, – сказала я.

– Да, это было бы хорошо. Мы бы вместе взобрались на холм.