– Пэт, купи для Морин туфли – со следующего понедельника она идет в школу.

Потрясенный, буквально убитый этой новостью, папа почти на неделю заперся в спальне. Новые туфли мы выбирали с тетей Мардж. Однако в понедельник утром папа вышел – умытый, побритый, одетый подобающим образом – и объявил, что готов отвести меня в школу.

Школа носила имя святой Марии Магдалины, до нее от нашего старого дома на Карлтон-Хилл было совсем недалеко. Бренду мы взяли с собой. Пока шли морским берегом, папа ни слова не проронил. Я тоже молчала. Не потому, что боялась школы, – ничего подобного. Наоборот, я дождаться не могла занятий. Тем более что новенькие туфельки так и сверкали: я то и дело на них косилась, очень довольная. Скоро узнаю много интересных вещей, думала я, и наверняка с кем-нибудь подружусь – это же здорово. Конечно, я люблю папочку и Бренду, только дома мне порой грустно и тревожно и поэтому стыдно. А это тяжело – стыдиться родного отца.

Вот мы пришли. Возле школы уже было полно детей, пап и мам. Некоторые дети ревели в голос или хныкали, жались к родителям. Вот глупые! Их же в школе учить будут, а не вешать!

И тут я подумала: а как же Бренда? Вдруг, пока я буду на занятиях, папу постигнет приступ тоски и он запрется в спальне? Кто тогда присмотрит за моей сестренкой? Или еще хуже – выпадают ведь такие дни, когда папа громко хохочет, а через минуту обливается слезами. Может, маме теперь придется брать Бренду с собой на работу – и, уж наверное, ни одна из богачек, для которых мама убирает комнаты, не обрадуется, увидав у себя в саду скрипучую коляску с чужой девчонкой. Я присела на колени и сказала Бренде:

– Сегодня я иду в школу, но это не на целый день. К ужину я вернусь, мы вместе будем пить чай, слышишь, Бренда?

– В школу, – повторила Бренда.

Тут со школьного крыльца спустилась дама с колокольчиком в руках и принялась трезвонить, командовать громким голосом:

– Всем детям построиться в две шеренги! Мальчики отдельно, девочки отдельно!

Я поцеловала Бренду и обняла папу.

– Не ходи, если не хочешь, солнышко, – сказал папа, словно взмолился.

– Нет, я как раз хочу в школу. И пойду.

– В школу, – снова повторила Бренда.

Папа обнял меня в ответ. Да так крепко, что я едва дышала. Все дети уже построились, я не хотела отставать, выделяться с первого дня. Задергалась в папиных объятиях. У папы взгляд стал тоскливый, и меня привычно затошнило.

– Присматривай за Брендой, папа. Свози ее на море.

Дети гуськом направились к школьным дверям. Я еле сдерживалась, чтобы не крикнуть: «Отпусти меня! Пожалуйста, отпусти!» Дама снова зазвонила в колокольчик.

– Просьба всем родителям покинуть школьную территорию. Приходите за детьми ровно к четырем!

– Или в парке погуляй с Брендой, ладно, папа? Ну, уходи же! – прошептала я.

Папа крепче прижал меня к груди, потом отпустил и побрел прочь. Я его фигуру еле различала – слезы застили мне глаза.

Никого из детей во дворе уже не было. Осталась только дама с колокольчиком.

– Пойдем, деточка, – сказала она, приблизившись. – Школа – совсем нестрашное место.

Хотелось бросить: «А я и не боюсь! Это мой папа боится!» И было очень досадно. Теперь эта важная дама решит, что я плакса и нюня. Она взяла меня за руку, так мы и вошли в школу. Там, внутри, были вешалки-крючки. Дама показала, где мой крючок, я повесила пальто, и она повела меня в класс. Я все еще злилась, в животе было нехорошо. Вот бы папа просто сказал: «Удачного тебе дня, Морин!» – так нет же.

– А у нас тут маленькая трусишка! – Вот с какими словами меня ввели в класс и оставили стоять перед целой толпой незнакомых ребят.

Я прямо чувствовала, как на меня таращатся, а сама глаз поднять не смела, только думала: «Ну спасибо тебе, папочка! Удружил!»

Вдруг раздался голос:

– Я ваша учительница.

Тогда я подняла взгляд. Что за красавица – белокурая, синеглазая!

– Меня зовут мисс Филлипс. А как твое имя?

– Морин О’Коннелл, – почти прошептала я.

– Ну так вот, Морин О’Коннелл, тебе тут нечего бояться. Видишь свободное место? Там и садись.

Я кивнула. Села и осмотрелась. Решила, что в классе очень нарядно. Стены желтые, окна высокие, солнечный свет так и льется. Кругом картинки – изображения святых угодников, а на полочке даже есть миниатюрный Ноев ковчег со всеми живыми тварями, какие туда уместились, и каждой твари – по паре. На столе я нашла новенькие карандаш и тетрадку. А рядом со мной, оказалось, сидит девочка с длинными рыжими косами. Она мне улыбнулась и представилась:

– Меня зовут Моника Молтби.

Я не могла не улыбнуться в ответ:

– А меня Морин О’Коннелл.

– Будем с тобой дружить?

У Моники все лицо было в оранжевых веснушках, и они очень шли к ее морковным волосам. Какая славная, подумала я про нее, а вслух сказала:

– Ага.

– Как самые лучшие подруги? – уточнила Моника.

– Ага, самые лучшие.

Мисс Филлипс все стояла у доски, тоже улыбалась нам – всем сразу.

– А теперь, дети, – заговорила она, – давайте познакомимся. По очереди называйте свои имя и фамилию, а я их буду записывать на доске. Мое имя – мисс Филлипс, его я напишу первым.

Некоторые дети выкрикивали свои имена, словно имели дело с толпой глухих, другие шептали еле слышно. Мы с Моникой назвались как положено – не слишком громко, но и не тихо.

Моя очередь прошла, я теперь сидела и слушала, как представляются остальные: «Мейбл», «Джанет», «Сирил», «Стенли». Меня стало отпускать, живот успокоился. Новые туфли жали, потому что тетя Мардж купила мне заодно и новые носки, причем длинноватые, и папа, обувая меня, не до упора мои ноги в них сунул, а оставил приличный край носка, подвернув лишнее под пальцы.

Со стены мне улыбалась Пречистая Дева. Я сняла туфли. Вот теперь хорошо. Увы, радовалась я недолго – ровно до того момента, как услышала совсем рядом знакомый скрип: папа катил Брендину коляску, и даже не по школьному двору, даже не под окнами, а прямо по школьному коридору!

Три дня кряду, пока я была в классе, папа торчал возле школы. Откуда я знала, что он рядом? Очень просто: папиросный дымок тянулся вверх, поднимался над стеной – я отлично его видела. На каждой переменке папа вкатывал коляску на школьный двор и пил из фонтанчика, но не прежде, чем подходил к какой-нибудь учительнице и, коснувшись воображаемой шляпы, говорил просительно: «Мне бы, сударыня, дитя водичкой напоить – дозволите?» И ясно было, что учительнице это не по нраву. А потом папа направлялся прямо ко мне. Допустим, у нас с Моникой игра в разгаре – откуда ни возьмись появляется папа. Коляска скрипит, у Бренды личико бледное, несчастное. Видно, что озябла и устала.

На третий день меня прорвало:

– Отвези ее домой, папа, или на пляж! Ни тебе, ни Бренде здесь не место. Смотри, ей холодно! Ты вообще ее кормил?

– Нет, Морин, мы за тобой приехали. Без тебя мы ни шагу, верно, Бренда? Вместе на пляж поедем, ты ведь любишь бывать на взморье, Морин?

– На взморье, Морин, – пролепетала Бренда.

– Нельзя. Занятия еще не кончились. И вообще, мне нравится в школе, папа. Я должна быть здесь. А ты должен заботиться о Бренде!

Папин взгляд сделался печальным.

– Мы по тебе скучаем, Морин.

Я едва не разрыдалась – такой папа был красивый, такой любимый. Все в нем было мне бесконечно дорого, даже запах маргарина от черных волос.

– Я тоже скучаю по тебе, папочка, – прошептала я. – Но мне нравится в школе, и у меня новая подружка. Ее звать Моника, она рыженькая и очень славная.

– Моника, – повторила Бренда.

– Обещай, что свозишь Бренду в парк или на пляж – куда-нибудь, где она сможет побегать и согреться. И не забудь покормить ее.

Папа коснулся моей щеки:

– Клятву даю.

– Клятву даю, – важно и печально повторила Бренда.

И под скрип коляски они покатили прочь. Я глядела им вслед, а Бренда обернулась и стала махать мне ручонкой.