Тюфяк, кстати, сообщил, что учится в третьей школе и что мне тоже, пока не поздно, стоит перевестись. Мол, там, в третьей, люди, нет, Люди, а тут, в первой, плебс. Я объяснил ему, что мне их этновойны по барабану, и он отстал. Завтра буду вливаться в массы, стану частицей плебса.

Интересно, та светленькая из какого класса?

С начала года прошло две недели. Половина месяца. Четверть четверти. Подведём итоги и поздравим себя с нулевыми результатами.

У меня вообще такое ощущение, что я живу исключительно по закону Мёрфи. Всякий раз, когда я набираюсь смелости и пытаюсь прояснить ситуацию с Борей, непременно случается какая-нибудь загвоздка: то момент неподходящий, то кто-нибудь не вовремя нарисуется, то он, шествуя мне навстречу (по пустому коридору!) вдруг роняет тетрадь или ручку, или ещё что-нибудь, и наклоняется поднять, а я вместо задуманного «глаза-в-глаза» таращусь в его кучерявую макушку и согнутую спину и… не солоно хлебавши, прохожу мимо. Такие вот успехи.

Ненавижу это слово — успех. Родители на нём прямо помешаны.

Каждый вечер за ужином папа неизменно задаёт один и тот же вопрос: «Как успехи?» и ждёт, что пока он жуёт котлету, ну или глодает куриную ножку, я буду гордо перечислять, сколько пятёрок отхватила. В младших классах я, может, и рапортовала с гордостью, где и как отличилась, но сейчас эта его привычка стала раздражать неимоверно. Почему сразу — успехи? А всё остальное что, неинтересно? Неважно? Почему не спросить хотя бы иногда, как моё самочувствие или настроение?

Вот и сегодня отец, довольно кряхтя, пододвигает поближе огромную тарелку с солянкой, заносит ложку и замирает на мгновение:

— Ну? Как успехи в школе?

Лицо у папы одутловатое. Глаза круглые, но маленькие. А щеки, наоборот, большие и свисают на бульдожий манер, и когда он жуёт или разгорячено говорит, они трясутся как холодец.

Все вместе мы только ужинаем. Завтракаем по-разному: папа — самый первый, он раньше всех встаёт и раньше всех уходит. Мама — позже всех. У неё щадящее расписание: немецкий раньше третьего урока ей никогда не ставят и окон никаких. В обед — оба на работе, и я ем в одиночестве. В детстве, помнится, эти семейные ужины я обожала. Наскучаюсь за день по родителям и из кожи вон лезу, чтобы их порадовать: ем как культурный человек — ножом и вилкой, спину держу прямо, локти на стол не кладу — всё, как они учили, и на любые вопросы отвечаю развёрнуто и с энтузиазмом.

С годами всё изменилось, и теперь наоборот люблю сидеть дома одна, а ужины эти превратились в какую-то повинность. Иногда мне так и хочется сказать папе грубость, но до сих пор удавалось сдерживать своих внутренних демонов. А сегодня я так огорчилась из-за неудач с Борей, что не смогла состроить гримасу пай-девочки и рассказать, как блеснула на геометрии. Злые слова так и просились слететь с языка. Поэтому я отбросила ложку, всё равно нет аппетита, и молча встала из-за стола. Папа от удивления даже перестал жевать.

— Что такое? Ты куда? — позвал он, но я, так и не сказав ни слова, ушла к себе.

Понятно, что в покое не оставят, доужинают и придут с допросом, но я хоть не буду видеть перед собой жующее лицо и трясущиеся щёки. Так и получилось. Не прошло и пяти минут, как оба возникли на пороге и в два голоса: «Что происходит?».

— Ничего, — буркнула я.

— Проблемы в школе? — встревожился папа. — Плохую оценку получила?

Я молча сунула ему дневник, пусть радуется. Он взглянул, довольно крякнул и снова нахмурился:

— Тогда в чём дело?

— Да ни в чём. Просто я устала.

Мама догадалась первая, что мне хочется побыть одной, и увела его. Отец, правда, никак не мог угомониться:

— Что это за взбрыки? Родители с ней разговаривают, а она молча встала и ушла. Как это понимать? — доносилось из кухни.

— Да оставь её в покое. Знаешь, какие сейчас бывают дети. Сам ведь лучше меня знаешь. Так что нам ещё очень повезло.

— Она проявила неуважение! — настаивал отец.

— Да ничего такого она не сделала. Не раздувай из мухи слона. Может, она и вправду устала. Или расстроена.

— Из-за чего? Пусть скажет!

— Да мало ли из-за чего девочки в её возрасте могут быть расстроены. Может, у неё любовь безответная.

Я аж встрепенулась. Что такое мама говорит?! Но тут отец и вовсе выдал:

— Какая любовь! — фыркнул он. — Тоже скажешь! Моя дочь не дура, чтобы забивать себе голову подобной чепухой. И не станет тратить время на…

— Ах, чепуха?! Помнится… — дальше мама перешла на шёпот, поэтому как я ни напрягала слух — ничего не разобрала. Но видимо, это её сильно задело, потому что папа сразу сменил тон и заюлил:

— Диночка, ты меня неверно поняла. Конечно, я тебя люблю. Но мы-то взрослые, состоявшиеся люди, разбираемся, что к чему. А девчонки эти малолетние… у них не любовь, у них дурь сплошная в голове. Натворят глупостей, а потом горюют. Сколько я таких перевидал! Нет, наша Эмилия не такая! Она не станет ломать жизнь из-за всяких там…

В принципе нечто подобное я и ожидала от него услышать, и разумеется, жизнь ломать не из-за кого не стану, но всё равно рассердилась. Не хочу с ним разговаривать!

В классе у нас девчонки как с ума посходили. И главный катализатор массового безумия — это, конечно же, Светка Черникова. На каждой перемене только и разговоров, что о новеньком.

Да, это тот самый парень, который «простил» меня на линейке. Теперь мы уже знаем о нём кое-что. Например, зовут его Эдик Шаламов. Приехал к нам из Железногорска и живёт… та-дам — в моём доме, на моём этаже, только я во втором подъезде, а он — в третьем. Как я поняла, он — сын того противного дядьки, что переезжал в августе.

В общем, живём мы с новеньким через стенку. Благодаря этому маленькому обстоятельству дружба со мной для некоторых стала очень ценной, и мои одноклассницы буквально одолевают меня визитами. То гулять зовут, то в школу за мной заходят (причём даже те, кому не по пути), то из школы провожают. И среди дня по сто раз забегают. Поводы самые разные — то книжку просят почитать, то водички попить, а то принесут из дома печенье или кусок пирога — бабушка, мол, отправила угощенье.

Светка Черникова и вовсе у меня обосновалась. Даже уроки делать приходит ко мне. Это смешно — уж передо мной-то могла бы и не пускаться на всякие уловки, как будто непонятно, что ей дела нет до уроков. Мне, в общем-то, Светка не особо мешает. Засядет в моей комнате с учебником и затаится — слушает звуки за стеной. Когда там раздаются голоса — слышимость в нашем доме прекрасная — она аж каменеет с открытым ртом. Неловко становится тогда, когда приходит Алька.

Обе старательно делают вид, что друг друга не замечают, но сидят при этом, поджав губы, и тягостно молчат. Я тоже молчу. Правда иногда, если уж их молчание совсем невмоготу, играю на фортепиано, а то и пою потихоньку. Это немного разряжает обстановку.

Обычно Светка мне подпевала, иной раз мы даже играли в четыре руки, но теперь, когда нас кое-кто за стеной может услышать, она стесняется петь! Светка и стесняется! Это что-то новенькое. Правда, если бы там жил Боря, я бы тоже, наверное, стеснялась. Хотя пою неплохо, голос у меня сильный, правда, немного низковатый и с лёгкой хрипотцой. Но мой учитель по вокалу уверял, что это наоборот хорошо, что есть в этом особая притягательность и что некоторые специально осваивают технику драйва, а я сама по себе так могу.

Петь мне нравится, только папа это дело не одобряет. «Распыляешься», — говорит и недовольно хмурится. Зато и Алька, и Светка чуть ли не аплодирует со слезами на глазах и просят ещё что-нибудь сыграть, но это когда мы с каждой из них наедине. Если же втроём — в лучшем случае натянуто улыбаются. Идиотизм!

Только раз их визиты не совпали по времени. Как-то Алька примчалась почти сразу после уроков, но у неё был важный повод — сегодня она, как дежурная, убиралась в кабинете химии и в парте нашла забытую кем-то тетрадь. И тетрадь оказалась не чья-нибудь, а Петрова! Она так разволновалась, что после школы побежала ко мне показывать находку. Мы просмотрели всю тетрадь, а она даже её понюхала. Но вообще, кроме того, какой у него почерк (кстати, мелкий и корявый) ничего нового о нём не узнали.