— Нет, нет, нет… это ложь! Все ложь! — Даг содрал венец и швырнул его со всего размаху в стену. — Неправда! Он не может быть жив!

— Может, — перебила баронесса. — В противном случае камни погасли бы. А они горят. Ждут. Разве ты не видишь?

— Я вот вижу, — Миара облизала губы. — Слушай, а сколько лет её сыну-то?

Ирграм с трудом удерживался в седле, пусть лошадку ему подобрали низкую и смирную, но тело вдруг охватила неприятная слабость. Голова кружилась, а солнечный свет вызывал приступы дурноты. Ирграм закрывал глаза, пытаясь спрятаться от него, но свет пробивался сквозь заслоны век.

Ехали.

Из города вышли еще до рассвета, тайным путем. Идти пришлось ногами, ибо там, в душных катакомбах храмов, лошади точно не прошли бы. Зато и никто-то из свиты не узнает, куда он подевался.

Написали ли господину?

Несомненно.

И тот ответит на письмо, сперва, правда, попытается отыскать самого Ирграма. Стоило подумать, и шея заныла, напоминая, что клятва-то была принесена.

Одна.

И другая.

И которая опаснее?

Он не знал.

Катакомбы вывели куда-то за пределы городской стены, где Ирграма уже ждали. И знакомый уже жрец весьма ловко запрыгнул в седло, сдавил босыми пятками конские бока и сказал:

— Надо спешить.

Надо.

Ирграм готов был. Там, у стены. И в седло вскарабкался весьма даже живо, пусть давно уже и не путешествовал подобным образом. Кони пошли тряской рысью, и длинные предрассветные тени легли на дорогу, что уводила прочь от города.

Ирграм ехал.

Думал.

Пытался.

То и дело касался кошеля, который ему вручили, не потребовав ничего взамен. Дикари? Или клятва не позволит сбежать? А искушение ведь велико.

Неужели Верховный жрец не учел слабости человеческой натуры? Или на клятву надеется? Ирграм приоткрыл глаза, убеждаясь, что конь его трусит в нужном направлении, и снова зажмурился. С трудом удержал стон, ибо боль в голове сделалась почти невыносимой.

— Привал, — раздался резкий оклик.

И лошади остановились.

Пыльно. Здешние дороги не мостят камнем, вот и пыли много. Трава по обочинам желтая, жухлая. А голова раскалывается. Ирграм чувствует, как его снимают, тянут куда-то, кладут на землю.

Чьи-то пальцы лезут в рот, разжимая зубы, проталкивая в челюсти костяную палку.

— Не сопротивляйтесь, — говорят ему. — Иначе хуже будет.

Он не сопротивляется. Он слишком слаб и ничтожен, чтобы сопротивляться. Это судорога. А в горло льется что-то невыносимо горькое. Горечь эта разливается по кишкам, и те сводит судорогой. Она же толкает выпитое к горлу.

Этого ждут.

Ирграма переворачивают, а потом кладут животом на что-то твердое. Сверху в спину упирается чей-то локоть.

— Ну же, — говорят ему. И его рвет. Густой черной жижей. Но как ни странно, следом приходит облегчение. И солнце больше не кажется злым.

Ирграм даже не возражает, когда вновь заставляют пить.

И снова наступает дурнота.

И опять.

В какой-то момент сознание окончательно покидает его. Последнее, что он делает — цепляется за кошель. Никак нельзя потерять сокровище

Никак.

Возвращают обратно голоса.

Язык мешеков Ирграм знает, но не так хорошо, как хотелось бы. Но все-таки он способен понять.

— Зачем нам вообще этот толстяк нужен? — голос хриплый надтреснутый и принадлежит человеку, которого поставили во главе отряда.

Откуда Ирграм это знает?

Он понятия не имеет. Знает и все.

— Он слаб, — сам мужчина воин.

Полукровка, да, может, даже крови мешеков в нем лишь на четверть или того меньше. Он не похож на истинных. Слишком светлая кожа. Да и волосы рыжие. Разве мешеки бывают рыжими? В чертах лица мелькает что-то такое, но Ирграм не приглядывался.

Скорее уж запомнились широкие браслеты на запястьях да две косы, в которые воин вплел грязноватые ленты.

— Он знает, как говорить с подобными ему, — голос жреца полон терпения. Ирграм даже представил того. Сидит на пятках, пялится в огонь.

Огонь? Костер был и совсем рядом. Ирграм ощущал тепло. Слева. И еще прохладу — справа.

— Зачем говорить? Вырезать и все.

— И это возможно, — согласился жрец. — Но тебе ли, друг мой, не знать, что с магами все не так и просто. Иногда… договориться дешевле.

Воин проворчал что-то совсем непонятное.

— Что до него, то ослаб он из-за яда.

— Яда?

Яда? Выходит, все-таки отравили. Когда? И кто? И надо бы разозлиться или испугаться, ведь где один яд, там и другой. Но сил хватает лишь на то, чтобы лежать.

— Нам повезло. Ритуал очищения изрядно ослабил отраву, иначе его бы не спасли.

Вновь ворчание. Будто не человек, а зверь.

— Интересно иное. Это наш яд, — жрец поднялся, пусть двигался он совершенно бесшумно, но Ирграм все одно ощутил, то ли движение воздуха, то ли тень, упавшую на лицо. — Вы можете открыть глаза?

Это было произнесено на языке магов, и Ирграм подчинился.

— Вам следовало сразу сказать, что вы испытываете дурноту, — с легким упреком произнес жрец.

— Думал… это… после…

— Очищения?

— Да, — говорить было тяжело. Но его подняли и позволили напиться, на сей раз водой до того холодной, что челюсти сводила судорога.

Но Ирграм пил. Вода проваливалась куда-то внутрь, однако, не вызывая возмущения.

— Что за… яд?

— Корень темной лилии. Редкий цветок. Растет лишь в одном месте. Удивительно красива. И опасна. Но и полезна. Смешанная с медом пыльца её способна исцелить раны или избавить от боли, когда исцеление невозможно. Она дарит забвение и радость. Примиряет с жестокостью мира. И дает быструю смерть.

— Н-не очень.

— Просто вас не собирались убивать быстро, — жрец убрал флягу. — Яд готовили. Долго и с немалой любовью.

— Даже так? — получилось несколько язвительно.

— Без любви не достичь совершенства. А он был совершенен. Когда вы почувствовали недомогание? Или еще не ощутили? Сперва была бы легкая слабость, возможно, стали бы неметь кончики пальцев, чуть покалывало бы сердце. Ваш целитель сперва ничего бы не понял, а потом, когда боли усилились бы, было бы поздно.

Ирграм принял флягу. И удержать сумел. Надо же, руки, конечно, дрожат, но не сказать, чтобы слишком сильно. И слабость вполне терпимая.

— Пейте. Это укрепляющий настой.

— Как я выжил? — у него получилось произнести эти слова на одном дыхании.

— О, полагаю, волей случая. Ритуал способствует перерождению души и обновлению тела. Вы должны были ощутить некоторый прилив сил.

— Ощутил, — признался Ирграм.

— А потому ваша слабость неестественна. К счастью, данный яд имеет одну весьма характерную особенность. Взгляните на руки.

Ирграм послушно уставился на собственные пальцы.

— Ногти. Синеватые, — подсказал жрец.

Белые.

Полупрозрачные. И серые. И…

— Я не различаю цветов, — Ирграм закрыл глаза и открыл. А и вправду. Все вокруг стало таким странно-серым, будто углем нарисованным. Костер. Деревья вокруг. Люди. Жрец и тот. Руки свои. Одежда. Фляга.

Сколько всего серого в мире.

— Возможно. Надеюсь, со временем пройдет, — жрец нисколько не удивился. — Я увидел синеву.

— И случайно оказалось с собой противоядие?

Ирграм сжал руку в кулак.

— Не случайно. Это слезы матери-Земли. Они способны очистить тело от любой отравы. Почти. Мне показалось разумным взять с собой.

Верно.

Не для Ирграма. В городе магов часто используют зелья, и далеко не все полезны для здоровья.

— Мне жаль, что вам пришлось потратить на меня.

— Не стоит переживать. Я озаботился запасом. Тем паче, в случившемся есть наша вина, — жрец протянул руки к костру и кожа побелела, что было странновато. Как и светлое пламя, все еще слишком яркое, чтобы смотреть на него. — Это яд нашей земли, сотворенный тем, кто умеет обращаться с ночной лилией. И многими иными ингредиентами.