И в ту же секунду рядом со мной с торжеством приземляется большое фиолетовое ведро, полное холодной воды. На ее поверхности вспухает уродливый пузырь серой тряпки.

Ромка исчезает.

Колька что-то кричит в окно.

Динарка и Женька хохочут.

А я начинаю мыть.

Как всегда – неправильно.

Мне не хватает длины руки и роста, чтобы дотянуться до плинтуса под кроватью, не хватает сил хорошо отжать тряпку…

Мне не хватает ума запомнить, что нельзя мыть пол, ползая на коленях! Что нельзя водить тряпкой поперек досок, только вдоль! Неужели это так трудно запомнить?! Как я, бестолочь такая, вообще могла родиться у моего отца? Это все мамина дурная наследственность. Все она, неряха деревенская.

Я мою и молчу. Мою гладкие коричневые доски с горбатой спиной – вдоль, вдоль. Сильно мочу их, чтобы вода попадала в щели, отжимаю так, что дрожат руки, вытираю. Вдоль, вдоль, всегда вдоль. Не сгибая ноги, наклоняюсь к самому полу, а не встаю, как непутевая, на колени. И тру, тру, тру. Вдоль, только вдоль. Не защищаю маму, ничему меня не научившую. Не вспоминаю Лену, так меня и не дождавшуюся. Не думаю о Ромке, потому что знаю, что взаправду он не придет. Я молча мою, чтобы пойти на улицу. Там меня, неблагодарную дрянь, ждут Колька, Динарка, ее брат Нурик, Женька и Андрюха. Я слышу их в окно. Они все сейчас сидят на нашей скамейке. Я мою и представляю, как будет здорово, когда я выйду, и Динарка заметит меня. Она закричит, вскочит на ноги и побежит мне навстречу. И Женька бросится за ней следом и даже запрыгает от радости. Нурик широко улыбнется и помашет рукой. Как всегда сдержанный Андрюха коротко кивнет, а Колька встанет со скамейки, возьмется за спинку обеими руками и лукаво подмигнет мне, мол, мы-то с тобой уже виделись.

Все так и будет. Совсем скоро.

Поэтому я мою. И молчу.

Закончив с полом, прополоскав тряпку и повесив ее сушиться, я бросаюсь к входной двери:

– Ну я пошла, бабушка!

– Почему это ты так меня зовешь? Ты же ту свою бабку не так называешь?

Ну началось… Только этого мне еще не хватало! Отпусти меня уже, а? Я же все сделала!

– Меня ребята внизу ждут. Я пойду, ладно?

– Подождут, – отрезает бабушка и добавляет: – С Колькой не вздумай общаться. У него отец совсем спился. Понятно?

– Ну и что? – Я так злюсь, что молчать дальше не получается. – Не Колька же спился!

Бабушка мрачнеет, и я чувствую, как в ней поднимаются ее любимые слова.

Сейчас она скажет, кто из моих друзей дебил, а кто урод. Она все обо всех знает. Она же педагог с огромным стажем! Она же всех их родителей поголовно учила. А от осины апельсины не родятся!

Я не могу это слушать, у меня от ее слов сжимаются кулаки и по затылку бегут мурашки. Чтобы не заорать и не броситься на бабушку, я разворачиваюсь и выскакиваю прочь. А в спину мне летит требовательное:

– В девять чтобы была дома! Ты должна возвращаться не позже девяти!

И уже из-за двери глухое и жалкое:

– Поняла?

Все. Бабушка, вместе со своими дебилами и уродами, остается позади. А я иду вниз – к друзьям!

В подъезде прохладно и сумрачно. Свет из маленького окошка наверху освещает только нашу площадку, а все остальное остается в тени и полумраке. В луче света висят пылинки, словно застывшие по волшебству мотыльки. Пахнет сухим деревом и чем-то вкусным – наверное, Динаркина бабушка что-то печет. Деревянные ступени мягко поскрипывают под ногами, как будто мурчат. Я так и не научилась спускаться бесшумно, как умеет папа. Жаль, это было бы очень полезно. А еще лучше, спускаясь вниз, ненадолго превращаться в невидимку.

На последней ступеньке перед первым этажом я останавливаюсь и прислушиваюсь: тишина.

Мне осталось только повернуть, пройти мимо квартиры Динаркиной бабушки и сбежать по короткой лесенке, оканчивающейся у двери в предбанник. А дальше – толкнуть ее, сделать два шага, толкнуть вторую дверь и оказаться на залитом солнцем дворе. Такая ерунда – всего несколько секунд, несколько шагов, но нет ничего их страшнее. Потому что там, в сумраке между дверей или перед ними, в темном закутке под лестницей, может стоять Ведьма. Она может быть там, может внезапно проступить белым свечением на фоне темноты и, ласково улыбаясь, двинуться навстречу, протягивая ко мне руки.

Зачем-то ей нужно дотронуться до меня! Но я знаю, что нельзя, нельзя ей этого позволить! Поэтому я стою не дыша и прислушиваюсь: вдруг какой-то шорох подскажет мне, что она там, но слышу только бешеный стук своего сердца.

Кажется, чисто. Я осторожно прохожу мимо Динаркиной двери, делаю глубокий вдох и срываюсь с места, кометой пролетаю последний лестничный пролет, со всей силы ударяю в одну дверь, во вторую, чтобы не смели меня задержать, и вылетаю на свет, оставляя белую тень позади.

Дверь хлопает за спиной, отрубая мои страхи. Солнце на мгновение ослепляет, и, как собака – радостно и горячо, – дышит мне в лицо. И в этот же миг все взрывается криками:

– Дашка!! Дашка!!

Динарка бежит мне навстречу, на весь двор выкрикивая мое имя. Женька визжит и скачет от радости. Они налетают на меня как настоящее цунами. Сквозь переплетение их рук я вижу Нурика. Он широко улыбается и машет мне, Андрюха сдержанно кивает, но я вижу, что и он мне рад. А позади них, держась за спинку скамейки, стоит Колька. Наши взгляды встречаются, он подмигивает мне, и от этого почему-то перехватывает дыхание. А девчонки хохочут, что-то кричат, душат в объятиях, скачут вокруг и тянут за собой. И лучше всего этого ничего не может быть.

Меня торжественно усаживают на скамейку. Динарка бесцеремонно толкает брата и плюхается рядом со мной, Женька – с другой стороны. Нурик смущенно, а Андрюха недовольно сдвигаются на самый край скамейки вместе с шахматной доской. Фигуры падают, Андрюха тихо выругивается. Но я знаю, что он сердится не всерьез. Он всегда такой, что поделать.

Девчонки смотрят на меня во все глаза.

– Когда ты приехала? – спрашивает Динарка.

– Вчера, – отвечаю я.

Колька так и стоит сзади, держась за спинку скамейки, и я лопатками чувствую его руки.

– И до сих пор не зашла ко мне! – возмущается Динарка.

– И ко мне! – передразнивая ее тон, добавляет Колька.

Я оборачиваюсь. Он оперся локтями на спинку скамейки. Его лицо совсем близко, и от его дыхания по шее бегут мурашки.

И снова я почти не узнаю его. Я не могу поверить, что это наш Колька. Наш дворовый Колька-дурак. Я же его сто лет знаю! Но сейчас, когда он так близко, мне кажется, что вижу его впервые. Как он сумел так измениться за год?!

– Извини, – тихо отвечаю я Динарке. – Маму сегодня провожали, а потом бабушка…

– Ладно, ясно. – Динарка машет рукой и обнимает меня за плечи. Руки у нее длинные, худые и смуглые. Я на ее фоне выгляжу бледной поганкой. Динарка все знает про мою бабушку, поэтому не расспрашивает дальше. Не хочет меня смущать.

– А вы все давно приехали? – спрашиваю я, стараясь не отвлекаться на Колькино дыхание возле уха.

– Мы две недели назад, – отвечает Динарка, и Нурик одобрительно кивает.

– Я уже пять дней тут, – говорит Женька.

– Неделя, – коротко изрекает Андрюха, не отрывая взгляда от доски.

– Понятно…

В голове гудит, словно по ней кто-то треснул, и мысли замерли, как те пылинки в подъезде, парящие в луче света. Нужно что-то говорить, но отвлечься от стоящего за спиной незнакомого Кольки не так-то просто.

– Жень, – наконец соображаю я. – А как тетя Тоня?

Тетя Тоня – Женькина тетя. Она живет в доме напротив, на втором этаже, в точно такой же квартире, как наша. А еще тетя Тоня не ходит, а ездит в инвалидном кресле. По дому она перемещается в нем целый год, а когда наступает лето и появляемся мы, она начинает ездить и по двору. Тетя Тоня маленькая и совсем легкая, так что вчетвером мы запросто выносим ее на улицу прямо в кресле. Когда мы спускаемся по лестнице, она бывает очень похожа на принцессу в паланкине. На поворотах кресло наклоняется, тетя Тоня смеется, но по тому, как сильно она хватается за подлокотники, видно, что принцессой ей быть страшновато.