– Это как? – всё еще не понимал я.

– Я говорю, не заморачивайся. Ну представь, что ты в своем детдоме с соседней комнатой записками обмениваешься и не видишь, кто на самом деле тебе пишет. Так вот, люди общались друг с другом не видя собеседников. Они начали представляться другими именами, использовать чужие лица, выдумывать прошлое, приписывать несуществующие качества, иметь иные привычки и так далее. Улавливаешь?

– Они использовали другие личности?

– Именно! Они создавали себе вторые личности в этих социальных сетях, могли быть даже другого пола и иной национальности. И так практически у всех на земле появилось минимум по второй личности. Ученые тогда это назвали синдромом бинарных людей. Оттуда и пошло слово «бинарник» или «бинарный человек». И чем дольше это происходило, тем больше существование выдуманных личностей накладывало свой отпечаток на реальный мир. Это тебя природа наделила ДРИ. А люди прошлого века сознательно заимели себе по этому расстройству в качестве элемента культуры, элемента общественных отношений. К концу двадцать первого века ученые и врачи забили тревогу, социальные сети срочно начали запрещать, пошел шквал депрессивных расстройств, суицидов, всплесков агрессивного поведения. Много лет эту культуру обезличенного общения все государства вытравливали из своих обществ. Но с тех пор осталось понятие бинарников и монолюдей. Кстати, этот феномен невозможности отказа от выдуманных личностей в то время позволил массово выделить первых бинарников, у которых диагностировали ДРИ. Но как это лечить придумали не так уж и давно. И именно лечение этого расстройства показало, что это никакое не расстройство, а очень удобный способ проведения военных операций.

Еще он рассказал, что монолюди бояться всех, кто не похож на остальных, кто выбивается из толпы себе подобных. Не любят уродов, поэтому некоторым, кто может себе позволить, коррекция ребенка делается еще в утробе матери. Не любят умников, поэтому система образования нацелена на выпуск хорошо управляемых и не сильно задумывающихся над смыслом жизни членов общества. Про смысл жизни – это я сам додумал. А к бинарникам осталась та особая историческая нелюбовь, как к наследию эпохи всеобщего помешательства. Но зато теперь у военных есть система модификации, которая гасит активность альтера, оставляя свободной доминантную личность.

Он тогда рассказал настолько много и настолько серьезные вещи, что я ощутил, как Титов открывает мне какой-то новый неизведанный мир, который начинается за порогом этой палаты. И, честно говоря, так приятно было, что он не подбирал слова попроще, использовал научные термины, словно знал, что я его понимаю, верил, что я достоин общения на равных. Приятно, несмотря на его подозрения на счет моего словарного запаса.

– Понимаешь, Эрик, мы ученые не можем жить в одной плоскости с остальным миром. И в то же время мы не придавлены им. Поэтому нам остается лишь одно место – возвыситься над остальными, над всем миром, над обществом. Всё дело в цели: чем выше цель, тем больше тебе позволят подняться над другими все те, кто заинтересован в её достижении. Мы военные ученые, и наши правители определили нам роль в битве. Она очень простая: мы должны использовать любые методы для достижения победы. Мой метод склонения тебя к сотрудничеству тоже очень простой: я хочу тебе раскрыть глаза на реальное положение вещей в этом мире, на обычность монолюдей и на неповторимость бинарников.

– Вы бинарник. – я даже не спрашивал, а просто утвердительно заявил это.

– К сожалению нет, Эрик, я обычный. Знаешь, раньше была пословица: одна голова хорошо, а две лучше. Так вот, бинарники имеют те самые две головы, которые способны думать одновременно. Причем у каждой свой опыт, прошлое и набор мыслительных конструкций. А подсознание у них общее. Вот и результат – бинарники думают быстрее, прогнозируют дальше, просчитывают глубже.

Двойственные чувства породил в нас с Мэлом этот майор Титов. С одной стороны, он говорил всё красиво, логично, пользовался терминами и умело применял их, насколько я мог полагать. Но с другой, он иногда слишком возвышенно произносил речь, словно выступал не передо мной, ну и Мэлом, про которого он не должен знать, а еще и перед несколькими сотнями слушателей. Или неестественно менял интонации по ходу рассказа, что выглядело не всегда нормальным. Но мы с Мэлом списали эту манеру говорить на его принадлежность к ученым кругам. Да и нам ли рассуждать про нормальность.

Не трудно догадаться, что я согласился на предложение майора. Мэл вообще был в восторге и радости.

– Ты представляешь, мы увидим мир! – шептал он вечером перед сном.

– Ну, допустим, не мир, а войну. – отвечал я ему.

– Ой, не придирайся к словам. Прав был майор Титов, вся твоя жизнь – сначала детдом, а потом больничная палата. Ты жизни-то не видел!

– Можно подумать, ты видел. – уже в полудреме буркнул я, вроде даже вслух.

Ничего, если что, скажу, что стал разговаривать во сне.

– Уж поверь мне, побольше твоего. Я же тебе столько рассказывал.

– Где ты мог видеть-то? Ты так же со мной жил в детдоме и сидел в палатах. – тема была скользкая, обычно после таких намеков он затыкался. Но это было именно то, что сейчас требовалось. Очень хотелось спать.

– Я знаю, ты теперь считаешь меня только голосом в голове, после того, как мы перестали меняться телом и объединились. – казалось, он не обиделся и продолжал мечтательным тоном. – Многие люди склонны приписывать свои удачные поступки некому внутреннему голосу. Они так называют интуицию, стереотип такой. И рассказывают друг другу: внутренний голос подсказал мне сделать это, сделать то. А на самом деле, в отличие от тебя, у них ничего внутри нет, иногда даже души. Вот у тебя есть я, настоящий внутренний голос. Эти моночеловеки выдумывают себе внутренний голос, который умнее их, лучше и удачливее. Это похоже на рассказ про выдуманные для общения личности, которые все снаружи надевают, как маски. Монолюди, похоже, вообще склонны к выдумкам. То личности придумывают, то внутренние голоса.

– Ты зануда. Спокойной ночи. – ответил я про себя, переворачиваясь на другой бок.

На следующий день меня выпустили из палаты, которая оказалась частью медблока военной базы. Вот, оказывается, куда меня переместили. За мной закрепили санитара, который помог мне провести первые дни адаптации на базе, потому что во время долгого сидения в палатах я, видимо, отвык от людей. Они меня пугали и раздражали. И от большого пространства отвык. Детский дом тоже был большим, можно было свободно передвигаться в пределах огороженной территории. Но череда больничных палат сузила мое представление о размерах мира. И вот я снова попал в открытый мир, который казался слишком большим для меня в тот момент. База, как и детдом, тоже была огорожена забором, серым, высоким и бетонным. Видимо, каждый открытый мир имеет свои границы.

Как оказалось, страхи быстро проходят, если исправно принимать розовые пилюльки, которые давал мне санитар. Пилюльки успокоили и меня, и Мэла, до этого постоянно раздражавшего меня своими разговорами. Альтер стал расслабленным и всё меньше болтал. А всего через пару дней, занятых подписанием каких-то бумаг и обследованиями, нас допустили к подготовке. И я окончательно забыл о своих проблемах с внешним миром, о боязни пространства, и даже перестал замечать людей.

Затем в течении шести месяцев меня муштровали, натаскивали, учили всему, что должно было мне помочь выжить при проходах через зону боевых действий. Я тогда не очень-то представлял, что такое эта самая зона. Но судя по содержанию обучения, основной моей задачей была мимикрия, маскировка, слияние с окружающим миром и незаметное перемещение. Никаких прямых столкновений, никаких контактов с врагом. Меня конечно учили обращению с холодным и огнестрельным оружием, но более усердно я учился гриму, актерскому мастерству, ползать по пластунски на огромные расстояния, лежать неподвижно часами, есть траву и лягушек, задерживать дыхание, сооружать схроны, мастерить оружие из подручных средств, бесшумно ходить, не спать несколько дней подряд. Надо было отдать должное Мэлу – он учился вместе со мной, а иногда соображал даже лучше меня. И не считал зазорным иногда что-то подсказать, посоветовать.