— Урико-химэко, Урико-химэко, я тебе моток пряжи принёс, тоньше паутины, белее снега. Хочешь покажу?..
Тук-тук-тук…
— Приоткрой дверь хоть на один ноготок.
— Покажи пряжу. Нет, не вижу ничего.
Тук-тук-тук…
— Приоткрой дверь хоть на палец, увидишь.
Открыла Урико-химэко дверь чуть пошире.
Тук-тук-тук.
— Позволь мне хоть голову просунуть! — заревел Аманодзяку, словно медведь.
Испугалась Урико-химэко, выпустила дверь из рук.
Как вихрь ворвался Аманодзяку в хижину. Косматый, мохнатый, рот до ушей, совиные глаза, длинные когти.
— А-а, моя взяла! Теперь я здесь останусь, мне привезут дедушка с бабушкой гостинцы из города.
Схватил он Урико-химэко, взвалил на плечи и унёс в горы. А там крепкой верёвкой привязал её к вершине сосны.
— Здесь тебя никто не услышит.
Плачет Урико-химэко горькими слезами, зовет на помощь.
А хитрый Аманодзяку повязал платочком свою косматую, лохматую голову и сел за ткацкий станок.
«Теперь, — думает он, — так я стал похож на Урико-химэко, никто не отличит. Отдадут мне старики все гостинцы…»
Стучит ткацкий станок как попало, словно о камни спотыкается:
Додабата́н, додабат́ан,
Дотяра́й, батяра́й.
— Испортил Аманодзяку мой узор, — плачет на дереве Урико-химэко. — Все нити порвал и спутал. Дедушка! Бабушка!
Услышали птицы, встревожились. Коршун над сосной кружит, вороны с криком на ветки садятся, петух крыльями хлопает.
Но вот вернулись старики. Остановилась бабушка перед дверью:
— Ткацкий станок словно бы разладился. Неровно он стучит, не по-прежнему.
Тук-тук-тук…
— Открой нам дверь, Урико-химэко.
— А гостинцы принесли? — откликнулся Аманодзяку.
Ещё больше встревожилась старуха:
— Охрипла наша девочка, уж не простудилась ли?
— Почему так птицы кричат? — прислушался старик.
Но тут Аманодзяку распахнул дверь настежь.
Видит он, стоят перед ним старики, смотрят на него во все глаза, рты раскрыли.
Вдруг старик затопал ногами, замахал руками.
— Кукареку! Кукареку!
От испуга задрожал Аманодзяку, подпрыгнул. Что такое, отчего старик петушиным голосом кричит «кукареку»? Привык Аманодзяку всех передразнивать. Вот и сейчас, сам того не желая, тоже стал кричать:
— Кукареку! Кукареку!
А старуха всплеснула: руками.
— Кар-р, кар-р, кар-р!
Еще больше испугался Аманодзяку, что такое? Отчего старуха каркает, как ворона? От страха у него всё в голове спуталось. Завопил и он:
— Кар-р, кар-р, кар-р…
Бросились старики на Аманодзяку:
— Пироро, пироро, пироро!
Отчего старик кричит, как коршун?
— Пироро, пироро, пироро! — вопит Аманодзяку. — Кар-р, кар-р, пироро, кукареку!
Невдомек ему, глупому чудовищу, что это птицы кричат, подняли во дворе переполох. Старики-то от неожиданности словно онемели, словно языка лишились, молча гонят Аманодзяку: старуха метлой, а старик — бамбуковым шестом.
Бросился Аманодзяку бежать.
А птицы на него налетают сверху, клюют, бьют крыльями…
— Где наша Урико-химэко? — плачут старики. — Где, где она? Жива ли?
— Жива, жива! — отвечают воробьи. — Жива, жива!
— Украли! — галдят вороны. — Украли, украли!
— Вон куда-куда-куда её унесли! — бежит петух к высокой сосне, подпрыгивает, через ямы перелетает, дорогу показывает.
— Дедушка, дедушка, я здесь, сними меня! — просит Урико-химэко.
Полез старик на дерево, отвязал Урико-химэко, привёл её домой.
То-то радости было!
Получила Урико-химэко подарки. Нарядилась и стала краше прежней.
Никогда больше не приходил злой Аманодзяку. Только иногда слышала Урико-химэко, как кричит он далеко в горах:
— Кар-р-кар-р, кукареку, пироро!
Кикобататон,
Каран-корон.
Всех передразнивает Аманодзяку. Говорит чужим голосом, а свой потерял.
И теперь зовут его: горное эхо.
БОБ, КОТОРЫЙ УМЕЛ ПЕТЬ ПЕСНИ[16]
Китайская народная сказка
В одной деревне жили отец и его сын А-ту. Они обрабатывали своё маленькое поле — тем и кормились.
Ещё только светать начнёт, а они уже в поле работают, головы не поднимают, спины не разгибают. И всё же не было у них достатка.
Отец был стар, А-ту — слишком мал. Мотыга, которой он работал, была пожалуй, в три раза больше его самого.
Вот как-то поспели у них на поле бобы. А-ту нарвал, к обеду стручков и, усевшись на пороге дома, стал их чистить. Чистил и напевал:
— Синие, зелёные, красные бобы! Ай-я, ай-я, красные бобы!
Вдруг чей-то голос сказал:
— Не бывает красных бобов.
А-ту поднял голову — никого. По сторонам посмотрел — тоже никого. Обернулся, в дом заглянул — и там никого.
«Хэ, это мне послышалось», — подумал он и снова принялся за стручки.
— Ай-я, ай-я, синие бобы! Ай-я, ай-я, красные бобы! — запел он.
— Не бывает красных бобов, — ещё яснее, чем в первый раз, прозвучал тот же голос.
Страшно удивился А-ту. Опять посмотрел по сторонам, опять заглянул в дверь, не спрятался ли там кто-нибудь, но никого не было.
— Странно, кто же это говорит?
— Это Доу-эр-боб, — услышал А-ту.
— Где же ты? — спросил А-ту.
— Здесь, в самом большом стручке.
А-ту поспешно отыскал самый большой стручок и только хотел его расщепить, как он сам треснул и раскрылся и оттуда выпрыгнул маленький человечек. От макушки до подошв в нём было не больше одного цуня. А цунь, вы знаете, не больше маленького мизинчика. Кожица его была белой, как снег, а всё остальное было зелёным: зелёные волосики на голове, зелёные брови и ресницы и даже бусинки глаз зелёные. На нём была зелёная одежда и такие же зелёные туфельки.
А-ту даже подпрыгнул от испуга: в первый раз увидел он чудо! Но потом завёл разговор:
— Ты так и живёшь в стручке?
— Да, — ответил боб. — Я всегда живу в самом большом стручке.
— А что ты там делаешь?
— Пою песни.
А-ту очень обрадовался и сказал:
— Как хорошо! Я очень люблю, когда поют. Вот я буду чистить, стручки, а ты мне пой.
И он начал отбирать стручки, а боб запел:
Очистишь стручки, поджаришь бобы.
Кушай на здоровье сладкие бобы!
Как только боб запел, А-ту почувствовал в себе необыкновенную силу, пальцы его весело затанцевали, и корзина вмиг наполнилась очищенными бобами.
— Чудесно! — прошептал изумлённый А-ту. — Прошу тебя, боб, давай жить вместе.
— Давай, — ответил боб. — Только не забывай обо мне, как бы ты ни был занят. А я буду петь тебе песни.
На следующий день А-ту положил стручок в карман и отправился вместе с отцом убирать пшеницу. Как только его руки дотронулись до стеблей пшеницы, боб тихонько запел:
Мы пшеницу уберём и на мельницу снесём,
Мы пшеницу уберём и лепёшек напечём.
И снова, услышав песенку боба, А-ту почувствовал в себе необыкновенную силу. Движения его стали стремительными, как порывы горного ветра, и работа пошла вдвое быстрее. Отец, всегда обгонявший А-ту, теперь отставал от него и жаловался на свою старость.
