— До завтра, — с нажимом повторил он, дверь закрылась, свеча погасла, а меня запоздало затрясло, зубы стукнулись о нижнюю губу.

— Ступай уже, плод греха леопарда и мухомора, — голос мужчины стал чуть мягче, глуше. Сопротивляться, пытаться убежать не было смысла, и я пошла за ним, передвигая ноги, словно шла по речному льду в оттепель: медленно-медленно, почти не отрывая ступни от пола.

На втором этаже дома стало чуть светлей — оказалось, стёкла заколоченных снаружи окон изнутри были выкрашены чёрной краской, местами облупившейся — и сквозь проплешины по-воровски, тихонько прокрадывался тусклый рассеянный дневной свет. Да и глаза привыкли.

Умирать не хотелось, умирать от рук, точнее, клыков бездушного чудовища, скрывавшегося за столь безобидной человеческой оболочкой, было настолько жутко, нелепо, что в голове не укладывалось. Мне всего восемнадцать, я почти не видела мир, Льерию, за исключением Алхея, я не знала мужчины и не надевала брачного савана, не пробовала вина, не научилась плавать, не находила в лесу цветущий папоротник, не видела Золотых вблизи… Я жить хотела!

Четыре чёрные тени выросли перед вампиром и мной, и я сунула кулак в рот, чтобы снова не заорать. Но это были всего лишь люди, все, как один, одетые в чёрное: две женщины, одна низкорослая и бесформенная, с тёмном балахоне, закрывающем её с головой, вторая, напротив, худая и на редкость высокая, с горделиво задранным острым подбородком. Двое мужчин: юнец с зализанными чёрными волосами и маленькими усиками и беловолосый старик, всё ещё крепкий, с цепкими глазами. Четвёрка замерла, и только юнец почтительно пропищал:

— Мсье Латероль, всё готово!

А низкорослая женщина добавила неожиданно низким, урчащим басом:

— Надо бы поспешить!

Я вжалась в стену, но мужчина бросил, полуобернувшись:

— Эй, жаба гавианская, за мной!

Неожиданно сковывающий тело ужас пропал от невольного раздражения. Я не обижалась на подначки — с детства привыкла, да и глупо злиться на правду, на которую, к тому же, не можешь ответить. Проще не реагировать, хотя любой юной девушке хочется быть красивой, а так и тянет огрызнуться. Впрочем, какая разница, если тебя собирается сожрать красноглазое чудовище?

Оказалось, разница есть.

Очередная лестница, узкая и скрипучая, привела нашу небольшую процессию на чердак.

Здесь было пусто, пыльно и просторно, окна, разумеется, закрашены чёрным — я подумала, что слова о непереносимости вампирами дневного света имели под собой основания. Хаотично расставленные деревянные опоры-колонны упирались в высокую, метра четыре в высоту, пятискатную крышу.

В центре стоял странный невысокий, но вытянутый на сажень в длину каменный столик, точнее, вытянутый в длину прямоугольный постамент, на котором покоилось белое блюдо, на блюде — нож, узкий, компактный. На полу, образуя круг, хороводились невысокие свечи с обугленными кривыми фитильками.

Жуть какая, мамочки…

Радовало одно: про меня, кажется, все забыли. Пятерка разошлась по углам мансарды, вспыхнули, словно сами собой, свечи, а я прижалась боком к деревянной опоре. Дерево казалось живым, тёплым.

Никто не произносил ни звука, стало так тихо, что были отчётливо слышны треск свечей и приглушенные шаги высокой худощавой женщины: она обходила деревянные колонны с черной шёлковой лентой, оплетая ею четырёхугольное пространство, точно паучиха паутиной. Стоило ей приблизиться к моей балке, как я резко присела на корточки, молясь, как мать учила, Всеблагому создателю. Женщина на меня и не взглянула. Всеблагой не откликнулся.

В отсветах пламени на стенах мелькали и другие тени, вампира и его остальных приспешников, словно отделившиеся от грузных тел своих создателей. Я зажмурилась и какое-то время сидела так, размазывая горячую влагу по пыльным щекам. Но слепая темнота была ещё страшнее, и глаза я всё-таки открыла, поморгала слипшимися от слёз ресницами.

А зря.

Отчётливо запахло жжёным салом и мокрой псиной. Блюдо перекочевало на пол, нож — в руки хозяина. Над постаментом прямо в крыше оказалась прямоугольная дыра, будто кто-то аккуратно выдавил в черепице ровнёхонькую прореху. А на каменном столике, вытянувшись струной, неподвижно лежала абсолютно голая женщина.

Я вытянула шею и снова заморгала, от усердия подёргивая шеей, как голубь: может, привиделось со страху? Но нет. Женщина или девушка — худощавая, темноволосая, может быть, не старше меня… Длинные тёмные пряди рассыпались до пола, едва не касаясь тусклых пляшущих огненных капель, заострившиеся соски на неожиданно полной, изредка вздымавшейся груди казались почти чёрными, от треугольника тёмных волос внизу живота я стыдливо отвела взгляд. Её лица не было видно, но, возможно, она потеряла сознание от ужаса, околдована… или спит.

Четвёрка слуг разошлась каждый к своей колонне, упершись в неё спинами. Рядом со мной оказалась невысокая и полная дама в бесформенном балахоне. Я перестала видеть столик и брюнетку на нём, и любопытство победило осторожность: на четвереньках я выползла вбок. Покосилась на бабу — слуги пугали гораздо меньше их хозяина, они-то были обычными людьми… людьми ли?!

Женщина с низким голосом сбросила балахон, и я чуть не метнулась куда-то, может быть — в очерченный чёрной лентой квадрат или выделенный свечами круг. Потому что мощные плечи, мясистая спина, ягодицы и бёдра дамы оказались неравномерно покрыты густой бурой шерстью, а слева от меня, чуть ли не до пола, свешивался толстый, толщиной в руку, напоминающий змею хвост — подрагивающий, живой! Я крепко закусила ладонь, бросила взгляд на неподвижное тело в центре мансарды — и увидела склоняющегося над ней мсье Латероля.

Уже без цилиндра. Тёмные с проседью волосы оказались забраны в хвост. А в правой руке нож.

Он водил над девушкой — сейчас я почему-то была уверена, что ей нет и девятнадцати — сложенной щепотью левой рукой, посыпая чем-то черным, разлетающимся мгновенно тающей дымкой. А потом мягко взял в руки её тонкую руку — никаких развитых мускулов, вряд ли девушка поднимала в своей жизни что-то тяжелее цветочного букета. Мужские губы аккуратно коснулись запястья и — я не могла этого услышать, поэтому дело, вероятно, было в разыгравшемся воображении — но я услышала влажный хруст прокусываемой кожи.

Мсье Латероль пил-целовал её запястья, тонкую шею, губы — и я, уже привыкнув к полумраку, увидела тонюсенькую тёмную струйку, тянущуюся из уголка её губ до линии скул. Он пробежался губами по груди, животу — дальше я зажмурилась, но тут же открыла глаза, чувствуя какую-то смешанную с тошнотой тягучую дрожь по всему телу, скручивающуюся узлами в горле, ладонях, в моём собственном животе. Последним вампир прикусил бедро, облизнулся, вытянул руку над девушкой, побелевшей, как мрамор. Вытянул нож с чёрной рукоятью и резанул крест-накрест собственную ладонь. Капля его крови упала на женское тело — и оно вспыхнуло чёрным пламенем.

Вампир отскочил, словно боясь обжечься. Тело горело, клубы дыма скручивались шарами — но я не чувствовала ни удушья, ни запаха гари. Дым поднимался вверх. Он шёл и шел, словно под мёртвой — без сомнения! — жертвой была огромная печная труба из самой преисподней или вулкан. Хотя чада и не было, у меня заслезились глаза, зачесалось в носу, черная лента, обвивающая колонны, захлопала, как полотнище на ветру.

Тело сгорало без остатка, и уже не казалось мне человеческим. Может быть, кукла?.. Я заметила, что кожа чернеет, рассыпается пеплом, мельчайшие частицы поднимаются в воздух, увлекаемые дымовым потоком. Пять минут, пять часов — время текло так странно, ноги затекли, и я переменила позу, села, поджав их под себя, наблюдая, как на почерневшем, закоптившемся каменном постаменте осталась только горстка чёрного праха, а через прямоугольную прореху в крыше медленно, с опаской, начинает проникать серебристый солнечный свет, слабый и тусклый, неестественно застывая над потолком.

Покрытая шерстью оборотница — или кем там она была — медленно отпустила балку, подняла с пола и натянула своё покрывало и, переваливаясь с ноги на ногу, побрела в сторону лестницы. За ней потянулись и остальные, оставляя прах и погасшие, оплывшие свечи, порванную, бессильно обвисшую чёрную ленту.