И вдруг наша подшефная заговорила.

— Вы уважаете своих товарищей и не презираете врагов. Я бы не боялась умереть, если бы знала, что меня похоронят так, как вашего товарища сегодня. При всех в палате я это сказала. Так что же среди вас делает Томкус?

— Я ведь говорил — работает.

— Он сегодня шел за гробом. Ему там не место. Он тоже…

Бичюс схватил ее за плечо:

— Ты что, с ума сошла?!

— Нет.

— Повтори!

— Они повсюду имеют своих людей.

— Чувствовало мое сердце. — Я схватил шапку, обнял Домицеле. — Молодчина!

И мы с Бичюсом сломя голову помчались в управление.

На улице Бичюс поздравил меня:

— Она не случайно твое имя выбрала. Видно, ты ей понравился.

— Дурак ты набитый, больно нужна мне бандитская подстилка!

— Зря ты ее так. Ну, да ладно. Что же мы скажем Светлякову?

Нас нагнал извозчик. Остановили.

— Платить, ребята, все же надо, хоть вы и с пистолетами расхаживаете.

Мы влезли в фаэтон и с ветерком пронеслись через весь город. Денег у нас не было. Мне пришлось распрощаться с красивым трофейным портсигаром. Бородач пытался что-то говорить о серебре, но я только рукой махнул.

Светляков специально из-за нас приехал в управление.

— Ну, самодеятельность, что новенького?

Альгис вкратце передал всю историю. Когда он сказал, что безволосый — это Людвикас Скейвис, я даже подскочил.

— Его надо искать вот по этому адресу, — я подал бумажку, написанную рукой мачехи.

Светляков вызвал оперативную группу и велел мне рассказывать все, что знаю о том доме и проживающей в нем певице. Они тихо переговорили между собой, а потом объяснили нам:

— План таков: вы оба стучите в дверь и говорите, что пришли в гости, просто так, вспомнили, мол, о поездке. Она открывает. На этом ваша роль кончается. Понятно? Вижу, что вам этого маловато, но уж простите, большего не могу поручить.

Ехали в закрытой машине. Я пел. Про себя, понятно.

Приехав на место, мы встали сбоку у двери, осторожно постучали, но никто нас не услышал — в комнате стоял шум и грохот. Мы напомнили о себе громче. Шум в комнатах стих, и через некоторое время из-за двери спросили:

— Кто там?

Сказали, кто и зачем, но и на сей раз она не впустила, сославшись на головную боль.

— А мы и бутылку припасли, — придумал Бичюс.

— Не могу, мальчики. Выпейте сами.

— Ну, тогда хоть возьмите ее у нас, — не отставал Бичюс.

Как только дверь приоткрылась, оперативники уперлись в нее плечами, цепочка сорвалась, и мы все ввалились внутрь. Артистка упала на пол, я повалился на нее. В тот же миг раздалось несколько выстрелов и через меня кто-то перепрыгнул. Вслед убегавшему снова стреляли. Я шарил по полу в надежде найти что-нибудь, что могло заменить оружие.

Открылась дверь в комнату. В тусклом свете я увидел артистку. Она лежала у стены и, казалось, не дышала. Подошел поближе. Глаза ее были закрыты.

— Вам, кажется, нравятся храбрые, сильные и немного влюбленные?

Она молчала.

— У, проститутское семя! — Я пытался привести ее в чувство ногой.

Дальше произошло неожиданное: она схватила меня за ногу, потянула, а когда я свалился, вцепилась ногтями в лицо.

— Людас, беги! — крикнула.

И снова кто-то перескочил через меня, и снова раздались выстрелы. Кое-как я вырвался, вскочил. Вернулись ребята Светлякова. Привели одного. Только одного. Скейвис бежал. И вина за это лежала на мне: вздумал сводить с бабой счеты, нашел время.

И вот теперь, через два года, я снова жду его. И на этот раз дождусь, на этот раз он не уйдет ни по крышам, ни по деревьям, ни сквозь землю, не будь я Арунас Гайгалас!

А конец той операции был очень смешным. В ванной мы нашли Даунораса, мертвецки пьяного. Его руки были связаны женским шелковым чулком, а в рот засунут кляп — панталоны. Видно, ничего другого у мерзавцев под рукой не оказалось. При нем не было ни кошелька, ни документов, ни пистолета.

— Этого брать? — спросили парни у своего старшего.

— Подвезите до дома, дайте пару раз по шее и выбросьте.

Я сам с величайшим удовольствием поддал ему тумаков…»

«Славная была операция! Нам даже объявили благодарность! — Арунас отхлебнул еще глоток спирта, и ему стало словно бы легче. — Славная… славная…»

А в голове все плыло, наваливалась зыбкая дремота, какая бывает у измученного высокой температурой человека.

Он мог подремать. Впереди еще была целая ночь — самая длинная в году ночь.

Оставшись один, Скельтис свернул с дороги к кустам, накинул на спину разгоряченного коня попону, а сам, покрывшись брезентом, выкурил несколько папирос кряду. О набухший брезент гулко стучали частые капли дождя. Йонас прислушивался к этому звуку и улыбался. Ему представилось, будто это птицы клюют рассыпанный по брезенту мак.

«Почему именно мак? — думал он. — Наверное, потому, что птички крохотные. Но можно и коноплю, как канарейки…»

Вспомнилось, как, посадив на плечи Гинтукаса, он позавчера бродил по «сладкому базару», покупая для кутьи мак, мед, овес, как приценивался и на последние купил приемышу пару канареек, нес птичек за пазухой, всю дорогу улыбался и поеживался от щекочущего прикосновения их лапок, а приемышу не терпелось посмотреть птичек, и он совал ручонку под гимнастерку, проверяя, живы ли.

Полило как из ведра. Тихо заржал конь. Йонас соскочил с брички, подошел к Резвому, стал гладить теплую, шелковистую морду. Потом достал из кармана кусочек сахару и даже зажмурился от удовольствия, когда Резвый мягкими губами коснулся ладони, захватывая угощенье.

«Да, это тебе не трактор, — сокрушенно вздохнул Скельтис. Всякий раз ему становилось неприятно при мысли о том, что это удивительное, умное — только что не умеет говорить! — существо должно уступить место железному страшилищу, рычавшему и извергающему газойльный чад. — С железной махиной не поговоришь, не поделишься».

Он вспомнил, как во время отступления немцев выменял у гитлеровского обозника на одолженный кус сала и последние две курицы полудохлого сивого коня. Тогда у Йонаса не было ни клочка собственной земли, он жил бобылем у крепкого хозяина Сребалюса.

— Хозяйствовать собираешься? — поинтересовался Сребалюс, глядя на тощего одра.

— А то как же!

Фронт уже гремел поблизости. Страшновато было, но вместе с тем и радостно как-то. Хозяин посмотрел на восток, прислушался и сказал:

— Ты знаешь, Йонас, что я на твоем наделе не пахал. Сколько отрезали тебе в сороковом — тем и владей.

Выхаживал, из рук кормил Йонас коня. Ценой нечеловеческого терпения поставил на ноги, залечил натертые сбруей раны. Последней пары теплого белья не пожалел на подкладку шлеи. А осенью вышел пахать.

Немцев прогнали за Неман. Но подняла голову своя сволочь, зеленые, или лесные, как их называли деревенские. Почти каждую ночь вламывались они в дома, запугивали, угрожали, грабили, забирали хлеб, уводили скот в счет будущей «независимости». А однажды заинтересовались конем Йонаса.

— Побойтесь бога, люди. Конь мне дороже отца родного.

— Заткнись. Пусть большевики новоселам рысаков раздают!..

Йонас выкатил из-под навеса повозку, лесные сложили в нее награбленное, привязали коров Сребалюса и велели закладывать коня. Скельтис вошел в тесный хлев, обнял коня за шею. Тот перестал жевать, потянулся мордой, словно целоваться лез, щекотал мягкими губами, пытаясь ухватить хозяйское ухо. Йонас не выдержал, заплакал. Плакали оба. А еще говорят, что лошадь ничего не понимает!