— Днем над нами наука висит.

— Примите и меня.

И всю ночь они кидают в небольшое оконце под крышей вагона тяжелые лопаты суперфосфата. В едкой пыли трудно дышать. До крови натерты еще слабые после болезни, отвыкшие от работы руки. Под утро совсем обессилел. Размахнувшись грабаркой, не удержался и упал. Как ни стискивает зубы, собраться с силами не может.

— Отдохни, Альгис, — просит его Багдонас. — На кой черт тебе деньги, если протянешь ноги.

— Они не мне нужны.

— А мы тебя и не просим бездельничать: подмети, убери с рельсов, все равно кому-то придется эту работу сделать.

И он соглашается. Вылезает из вагона, садится на платформу покурить. Да так и засыпает там. Проснувшись, видит, что лежит в вагоне на подостланных пальто. Товарищи улыбаются.

— Не хотели будить, — объясняет Будрис.

Машалас пробует курить, старается не кашлять, но дым раздирает легкие. Посиневший от натуги, хвалит папиросу:

— Экстра табачок.

Багдонас вернулся со станции с заработком.

— Держи, — протягивает он Альгису.

— Почему так много? Ведь это половина всего заработка.

— Не твое дело, — смеется Багдонас. — Решили большинством голосов.

— Я не голосовал, — пытается вставить Лягас.

— Тоже мне голос! — злится Будрис.

— Ну-ну, без насилия! — грозится суховатым пальцем Багдонас и выталкивает Лягаса из вагона. — Беда с этой несоюзной молодежью, намучаешься, пока втолкуешь, что пальцы не только к себе гнутся.

С полученными деньгами идет Альгис на базар. И вот, нагруженный хлебом, салом, медом и домашним вином, еле волоча ноги, входит в дом и кричит во все горло:

— Мама, получай подарок от советской власти!

Мать выходит из другой комнаты заплаканная и не смотрит на покупки.

— Мама, это тебе… — нерешительно повторяет он.

— Отец… помирает…

Руки опускаются. Валится еда на пол. Альгис бежит в комнату. Взгляд отца приковался к потолку. Грудь едва приметно вздымается…

Больше думать об этом Альгис не может. Сон вдруг как рукой сняло.

«До последней минуты он не терял рассудка, старался хотя бы добрым словом помочь мне.

— Ты вытянешь, сын. И хорошо, что ты такой.

— Что ты, отец! — Бросился на колени, припал к кровати.

— Не мешай. Мне уже немного осталось. И слез не распускай. Человек с рожденья знает, что этим кончится. И беда, если человека только слезами провожают. Присматривай за домом… И почисть ботинки. Лучше, чтобы мать не знала, откуда у тебя покупки… — Наш священный мужской уговор продолжал действовать.

Я не мог стронуться с места. Какое-то странное ощущение, словно луком глаза натерты, — все щипало и щипало; на руку отца упало несколько горячих слез. Он погрозил пальцем и сказал:

— Не надо. И помни: если человек не может заработать на хлеб днем, то к черту такую работу и такого человека.

На следующее утро отец умер. Долго сжимал он стынущими пальцами мою руку и перед концом успел еще спросить:

— Много вас таких упрямых?

— Немало.

— И в наше время было не меньше. Дай вам бог… — Он знал, что всего не успеет сказать, поэтому и не старался. Все его желания и надежды давно уже были у меня в крови.

— В жизни можно многое сделать, если не надорвешься, — я обдумывал его слова и не сразу понял, почему за моей спиной закричала, забилась мать».

Альгис провел по лицу рукой, отгоняя от себя тени прошлого. Взглянув в окно, он первым в Пуренпевяй увидел алый край поднимающегося солнца.

«Кажется, довольно я уже знал себя. Все остальное — прах. Перегорю, дунет ветерок — и не останется даже воспоминаний. А когда-то я взывал: не нужно мне милостей! Никому не позволю жалеть себя! — Арунасу казалось, что он кричит во весь голос. — Откуда во мне эта гордость? Что я сделал людям хорошего? Кому облегчил жизнь? Одним только могу гордиться — искренним презрением к ничтожеству, чванству и к самому себе. А так хотелось общения с настоящими людьми, помериться с ними силой. Не хочу, чтобы жизнь прошла, как длинная, скучная пьеса…

Как мне надоела раздвоенность! Надоело смотреть на чинуш, которые думают одно, делают другое, а говорят третье. Не люди, а кусты какие-то, снаружи пугающие и колкие, а внутри — водянистые, размякшие и горькие.

В таком настроении встретил я прошлые Октябрьские праздники. Предстояло дежурить, но вмешался родитель, позвонил Намаюнасу и выторговал мне отпуск. С собой я потащил Шкеменка. Он все еще дулся из-за Домицеле, и от него можно было ждать любого свинства. Требовалось мириться. Дома мы изрядно выпили. На празднике присутствовали моя соломенная теща и ее дочь. Оля все время прятала руки, стеснялась показать мозоли. Она работала на фабрике. Генерал сдержал слово и не давал ей денег даже на чулки.

Утром голова шумела, как примус. Во рту — будто кони стояли. И дрожь в коленках. Выпили мы со Шкеменком по нескольку стопок и немного ожили. Я сел бриться. Тут зазвонил телефон. Трубку снял старик.

— Да. Что? Ночью? Не может быть! Говоришь, у всех важных учреждений? Ну, сволочи! Еще не сообщал? И не сообщай, пока не выясним. — Он хотел было положить трубку, но вспомнил о чем-то: — Погоди. А ты не мог бы поручить эту работу моему сыну? Намаюнас рассердится? Как бы мы сами на него не рассердились. Могу я своего ребенка хоть в праздник видеть дома? Погостит и для вас полезное сделает. Ну, спасибо.

Через несколько часов начальник уездного управления вызвал меня и поручил выяснить, кто в местечке залил серной кислотой вывешенные на исполкоме флаги и обрызгал чернилами портреты вождей. Я, конечно, попросил, чтобы мне в помощники оставили Леопольдаса. Майор только махнул рукой.

На месте почти ничего установить не удалось: красные флаги выглядели так, будто в них заворачивали головешки. Около забрызганных фиолетовыми чернилами портретов мы нашли кое-что поважнее: испачканные чернилами яичные скорлупки. Выпив содержимое яйца, мерзавцы наполняли скорлупу чернилами, залепляли дырки воском и швыряли эти «бомбы» в портреты. Около одного учреждения была наклеена антисоветская листовка. Шкема быстро соскреб ее ножом.

— Вот жижа навозная! — Он был страшно бледным и взволнованным.

— Надо было снять осторожно, как вещественное доказательство.

— Галиматья всякая, товарищ лейтенант!

О результатах я доложил начальнику:

— Средства студенческие, работа гимназическая.

— С гимназии и начинайте, — приказал он мне.

Шкема не мог успокоиться всю ночь. Курил, вставал, писал, рвал написанное и опять писал. Наконец признался:

— Я знаю, чьих рук это дело.

— Пока помолчи. Дай мне самому поработать, потом скажешь.

Я напустил на себя важность, хотя задание было более чем простым.

В химическом кабинете школы не осталось ни капли серной кислоты. Перед самым праздником несколько гимназистов покупали чернила. У учителя черчения кто-то стащил лист ватмана…

На следующее утро я уже допрашивал в отцовском кабинете двух гимназистов. Руки они так и не смогли отмыть от чернил. Родители их ходили под окнами — ждали результатов допроса.

— Кто еще? — спрашивал я обоих вместе и каждого в отдельности. — Еще кто?

Парни разнюнились и стали объяснять, что клятва не позволяет им выдать товарищей. И почему-то поглядывали на Шкему. Он тоже как-то странно мялся.

— Кому клятву давали? — Я делал вид, что не замечаю их переглядывания.

— Друг другу.

— Значит, у вас организация?

— Нет, что вы!

— Так за каким же чертом вы клятву давали?

— Так интереснее.

— Цели организации?

— Мы за Литву…

— За какую?

Парни пожимали плечами. Наверное, окончательно еще не сговорились, как себя вести.

— Название!

— Нет никакого названия.

— Название! — Я еще раз стукнул кулаком по столу.

— «Юная гвардия».

— А Шкема ваш командир?

Парнишки покраснели, стали отказываться, божиться, что это неправда. Командира они еще не выбирали, не нашлось подходящей кандидатуры.