Это был корпоративный праздник одной из крупных фармацевтических компаний. Руководитель компании решил провести его в Северной столице. Все тридцать человек, находящихся в штате, ехали тем же «Сапсаном», что и мы с Заказчиком, только в другом вагоне. Они не должны были увидеть Петра до празднества. Хотя Петра бы они и не увидели. Они бы обнаружили молодого человека с пунцовыми щеками, прикрывающего юношеские усики. Не усики – а пропуск в… Я делаю успехи. Я не договариваю фразы, которые услышал когда-то в пору уральского детства.

Я не помню, как прошло моё выступление. Помню то, что было за кулисами. Конечно, там не было кулис. Это был кабинет, в котором я зубрил текст помимо тронной речи. Кстати, тронная речь прошла на ура. С первых слов: «Бояре, слушайте меня, бояре» – я понял, что мне вторит и помогает эхо, делая мой голос неживым, мемориальным, сошедшим со страниц учебника по истории. Такой голос вполне мог быть у шемякинского Петра. Он бы подошёл к лысой голове и маленькому размеру ноги. После тронной речи мне предстояло объявлять сотрудников отделов, точнее темы их выступлений. Дезоксирибонуклеиновая кислота – самое лёгкое слово, которое фигурировало в тексте, данном мне Заказчиком. Предложения состояли сплошь из медицинских терминов, которые должны были отлетать от моих зубов, касаться непропорциональных усов, а уже потом лететь в зал и разноситься эхом. Хорошо, что между каждым выступлением отделов у меня было чистых сорок-пятьдесят минут, за которые я успевал вызубрить сложносочинённый (для меня и Петра) текст. Мой большой гонорар за петровскую работу был оправдан, и даже в какой-то момент, вероятно под конец праздника, показался мне малым. Взыграла лихая Петровская кровь. Взыграла и тут же остыла. Заказчик доволен, служители фармацевтики тоже. Намозоленные ноги предпочли остаться индифферентными к прошедшему.

Один мой очень хороший друг, давно живущий в Питере, как-то рассказал мне о своём первом поцелуе с девушкой, которая приехала к нему, чтобы съехаться. Они давно были знакомы по сети, а первоначально нашли друг друга в Тиндере. Друг рассчитывал на быстрое, необременительное, но в то же время тесное знакомство. Не знаю, почему он выбрал для поиска Тиндер. Мне, кажется, в Питере не составит труда наладить мимолётную связь, перекинуть мост и наутро его развести. Но из песни слов не выкинешь. Всё бы ничего, если бы девушка, понравившаяся моему другу (они сразу отлайкали друг друга), жила не в Питере, как было указано у неё в анкете, а где-то под Архангельском. Зачем она указала в профиле Питер? Хотя я её понимаю. С тех пор у моего друга и лжепитерки закрутился сетевой роман, продлившийся полгода. И вот наконец онлайн-знакомству пришёл конец. Она в Питере. Он тоже в Питере. Стоят, оба-два, красивые, молодые, продуваемые ветрами, у «Медного всадника» и целуются. И тут мне стало завидно, так же как и Петру, смотрящему на всё это. Конь пожелал остаться индифферентным. И правильно сделал. Зависть – это очень нехорошо.

Заказчик поселил меня в отеле рядом с Адмиралтейством. Это входило в наш с ним договор. Холл на первом этаже напоминал филиал Эрмитажа. Мускулистые атланты с лёгкостью и даже некоторой иронией держали на себе потолок, украшенный взбитой лепниной. Это был и есть самый шикарный отель, в котором мне доводилось когда-то жить. Жаль, что всего один день. Вечером меня ждал «Сапсан». Самое обидное, что Заказчик по какой-то случайности снял номер на три дня. После сыгранного Петра Первого я мог спокойно отдыхать в шикарных, поистине имперских условиях. Но завтра у меня был спектакль, детская утренняя сказка, в 10 утра сбор на грим, в двенадцать – выход на сцену. Я не помню, кого я играл тогда. Спасибо, память. Лежал перед отъездом на огромной четырёхместной кровати в номере, смотрел в стену. На ней висел портрет. И кого же вы думаете? Правильно. Петра Первого. Карандашный рисунок, срисованный скульптурный бюст. Только верхняя часть Петра. Хорошо, что присутствовал парик. Хорошо, что грустная меланхолия вцепилась в меня только в «Сапсане». Я думал о расчленении. Себя. Мечтал: вот бы оставить мою верхнюю часть в отеле, а главное в Питере, а нижнюю часть отправить играть утренний спектакль в Москве. Какую же роль я играл? Правую куриную лапку у домика Бабы-Яги. Грустная меланхолия, отвяжись от меня. И брось эту привычку перекидываться с прошлого на сегодняшний день.

Забыл сказать, что я чуть не опоздал на тот вечерний «Сапсан». И не потому, что я замешкался, желая оттянуть своё пребывание в Питере. Да, я действительно тянул до последнего, но заложил сорок минут на дорогу до Московского вокзала. Меня подвело бритьё. Я уже собрался выходить из номера, нахмурив бровь по-петровски, как вдруг вспомнил про усы. Я забыл их сбрить. Катастрофа. Второй поездки «на сапсане с усами» я бы не перенёс. Усы должны были остаться в Северной столице незамедлительно. Когда на мне был чёрный парик, усы смотрелись более или менее органично, конечно в рамках образа. Без парика – даже о пропуске куда-то там… говорить было бессмысленно. Только если… побриться наголо, вот тогда, может быть, усы бы и выстрелили. Но нет, нет, нет. Ещё не нашёлся такой Заказчик, а самое главное – такой гонорар. Хотя, конечно, всё обсуждаемо и ради роли возможен компромисс. Главное, чтобы роль была очень хорошей.

Лето 2020 года. Живёшь себе, живёшь, двигаешься по своей непрямой дороге, как на ходулях, всякую минуту думаешь, что вот-вот упадёшь. Но нет, стоишь, выстаиваешь, даже порой разгоняешься, забывая о том, что можешь загреметь под фанфары.

В тот июльский вечер я тоже шёл на внутренних ходулях, делил жизнь на «до» и «после». Такие дни случаются, особенно летом, когда нет спектаклей и много свободного времени для рефлексии. Дни идут один за другим, и ты ждёшь, что новый день проведёт черту и превратит будущее – в «после», а прошлое – в «до» (здесь звучит долгая нота, обязательно в нижнем регистре).

Тот день был ровно таким. Он близился к своему завершению, на часах 21:00. Я шёл мимо Белорусского вокзала. Весь день молчал, не смыкал связки. Я люблю такие дни полного несмыкания. В такие дни смыкаешься и свыкаешься с собой сегодняшним. Я двигался домой. Но тут мне позвонила Елена Антоновна Камбурова. Мы две недели не созванивались. Мартовская премьера «Маленького принца» перенеслась, но нам нужно было поддерживать текст, чтобы он не забывался, как я люблю говорить в таких случаях – «взрыхлять» его. И вот Елена Антоновна позвонила и сказала, что готова репетировать. Через десять минут. В зуме.

Честно сказать, я не готов был репетировать, я готов был идти домой, слушать в наушниках музыку и под неё как-нибудь, худо-бедно завершить этот длинный летний день. Но через десять минут я сидел на лавке возле Белорусского вокзала, смотрел на экран, где бодрая Елена Антоновна с разбега впрыгивала в каждого персонажа «Принца», меняя голоса, внутренний ритм. Она не любит лишних слов, словесных прелюдий, затактов, ей дорога каждая секунда, нельзя позволить ни мгновения отсрочки. Мне хочется так же падать в материал, как Елена Антоновна. Нет, она не полагается на магию вдохновения, на Божью искру. Нет. Такая лёгкость вхождения в материал, в верный градус, в определённый исторический контекст обусловлена масштабной внутренней работой. Проживанием, не смыканием голосовых связок, а смыканием души. Долгим, скрупулёзным, осмысленным.

Я слышу, как проезжают поезда. Я слышу, как парочка на скамейке рядом говорит о чём-то заветном, не боясь, что кто-то услышит. Всё это – фон, второй, третий планы, а на первом – он/она, Маленький Принц, маленький человек с огромной душой ребёнка. «Когда мне было шесть лет, я нарисовала удивительную картинку…» – вдруг оговорилась Елена Антоновна и сама не заметила этого. Разве это оговорка? Ведь она нарисовала…