Закончив пробежку, Мина немного потренировала пару ударов ногой, которым еще в детстве научили ее братья. С тех пор прошло много лет, но эти удары ей очень нравились, и она повторяла их при каждой удобной возможности. Вот и сейчас она подняла согнутую ногу и, чуть откинувшись назад, резко выпрямила ее в колене, представляя себе, как поражает Брюса Ли в коленную чашечку или в пах – «сокровенное местечко», как называл его Кайвон. Главное, не бойся, говорил он. Не бойся и бей со всей силы. И Мина снова и снова наносила удары воображаемому противнику, потом прыжком поменяла позицию, чтобы потренировать другую ногу.
Вернувшись домой, она приняла душ и легла в постель, но сон не шел. Она конечно, сошла с ума, если твердо решила ехать в Иран. Что, если она не сможет вернуться?.. Что тогда будет с ее родителями?
Некоторое время Мина вертелась с боку на бок, потом не выдержала и включила телевизор. Показывали какое-то ночное ток-шоу. Ведущий в дорогом костюме высмеивал президента, аудитория то и дело разражалась хохотом или принималась аплодировать. Мине до сих пор бывало не по себе, когда американцы начинали критиковать своего лидера. Здесь, впрочем, им это сходило с рук, но в Иране правила были совершенно другими… А ведь именно туда она собиралась!
Надо позвонить брату, решила она.
– Как прошел обед с очередным ухажером? – спросил Кайвон.
– Кошмарно. Впрочем, как и всегда. Я не знала, куда деваться от стыда, да и он тоже… Надо это как-то прекратить, иначе я просто не выдержу, – пожаловалась Мина.
– Не переживай, сестричка. Маме это скоро надоест, и она найдет себе другое занятие. Эта ее затея с таблицами и баллами – это же курам на смех!
– Я знаю. – Мина вздохнула. Разговор с Кайвоном немного ее успокоил – она всегда была ближе к нему, чем к Хуману. Возможно, это получилось из-за разницы в возрасте – Кайвон был старше ее на три года, а Хуман – на шесть, но, скорее всего, причина крылась в другом. Ее братья были слишком разными: Кайвон отличался добродушием и оптимизмом, граничившим с беззаботностью, и всегда умел рассмешить Мину, да и любого другого человека тоже, находя смешные стороны в самых серьезных ситуациях. Хуман же был более серьезным и даже немного мрачноватым, что, впрочем, не мешало ему оставаться внимательным и любящим сыном и братом. К сожалению, теперь, когда он работал врачом, служебные обязанности оставляли ему не слишком много времени для разговоров по душам, к тому же он был женат, и семейные заботы поглощали весь его досуг.
– Но ведь она не подыскивала невест ни тебе, ни Хуману! – сказала Мина. – Не так ли? Хуман женат на американке, и он нашел ее сам. Твоя подружка тоже из Бруклина. Почему я одна должна выйти замуж непременно за идеального иранца? Это… это какие-то двойные стандарты, тебе не кажется?
– Ты – мамина любимица, – рассмеялся Кайвон. – Естественно, ей хочется устроить тебя получше. Она хочет видеть тебя счастливой. У нее это что-то вроде навязчивой идеи.
– Разве мало того, что я учусь в бизнес-школе? Знаешь, Кайвон, я много думала, и у меня появилась одна мысль. Я бы хотела…
– Только не начинай сначала! – перебил Кайвон. – Ты сама знаешь, что профессия художника не для тебя. Не в том смысле, что ты не сможешь стать хорошим художником, просто… Нам в нашем положении нужно что-то более реальное. Более надежное… В общем, не зацикливайся на этом. В детстве у каждого из нас была своя мечта, я, например, мечтал стать профессиональным футболистом, а стал юрисконсультом по контрактам. Такова жизнь, сестричка. Нам всем приходится делать выбор, без этого не обойтись, но ты не переживай. Сама увидишь, все обернется к лучшему. А теперь – спокойной ночи.
И прежде чем Мина успела рассказать брату о своем желании посетить Иран, он попрощался и повесил трубку.
Вот и надейся после этого на любимого братишку!.. Вздохнув, Мина подошла к столу и взяла в руки фотоальбом, который достала из шкафа перед пробежкой. Это был единственный альбом с семейными снимками, сделанными еще в Иране. Везти его с собой было рискованно, но Дарие, к счастью, пришло на ум спрятать свои фото за фотографиями детей, чтобы на таможне их не конфисковали, потому что на них она была без хиджаба. Снимок в бикини она засунула за фотографию Хумана, сидящего на детском высоком стульчике, снимок в саду, где она смеялась, держа под руку Парвиза, и ее длинные волосы развевались на ветру, Дария спрятала под фотографией Кайвона, играющего в футбол. Что касалось ее студенческих фотографий, на которых она была запечатлена с книгами в руках, в шелковой блузке и развевающейся юбке, то они были спрятаны под снимками детских рисунков Мины.
Этим альбомом Мина особенно дорожила. Он связывал ее с прошлым, которое с годами представлялось все более сказочным. На снимках она узнавала ту мать, которую знала когда-то. Тогда ее волосы были черными, а не рыжими, а в карих глазах светились радость и надежда. На снимках Дария выглядела счастливой, уверенной в себе, а не усталой и чужой. Она носила жакеты а-ля Джеки Онассис и шляпки-«таблетки», ничем не напоминая располневшую иммигрантку из Квинса. Вот Дария возле фонтана – черные волосы развеваются, а из коляски выглядывают крошечные головы Кайвона и Хумана. Вот она в Лондоне, машет фотографу с верхней палубы красного двухэтажного автобуса. Вот они втроем в Стамбуле, на фоне Святой Софии. В те времена им не нужны были визы – тогда мир еще не считал каждого иранца опасным террористом.
Перевернув страницу, Мина долго разглядывала одну из самых своих любимых фотографий: Дария на больничной койке прижимает к себе новорожденного младенца, плотно закутанного в связанное Меймени одеяльце. Это было ее первое фото с матерью, и она часто его разглядывала, но только сейчас Мина обратила внимание, какое у Дарии усталое и счастливое лицо.
Здесь, в Америке, Мина почти забыла, какими были ее родители, братья и она сама много лет назад. Воспоминания о прежних Дарие, Парвизе, Кайвоне и Хумане с каждым годом бледнели, пока в конце концов все они не превратились в персонажей давно прочитанной книги, живших в незапамятные времена в выдуманной стране.
«Мы обязательно вернемся, – часто говорил отец, наглаживая свой поварской фартук, чтобы идти на работу в пиццерию. – Пусть только все уляжется. Эта Революция – не может быть, чтобы это было надолго».
«Ты говорил то же самое год назад», – возражал Хуман, мрачно глядя в свою тарелку с овсянкой на воде, а Мина вспоминала о голубом чемоданчике, который лежал под кроватью словно в ожидании, пока она сложит в него свою одежду и краски и они поедут назад к Бите, Ага-хану, тете Ники и другим родственникам и друзьям.
Ведущий телешоу выдал свою кульминационную шутку, и платные зрители разразились оглушительным смехом, который рывком вернул Мину к действительности. Все еще не совсем придя в себя, она уставилась на экран. Какая-то молодая женщина громко хлопала в ладоши и трясла волосами. Полные мужчины в бейсболках свистели и улюлюкали. Что она пропустила? Что такого смешного сказал ведущий? Интересно, подумала она, что будут делать все эти люди, сидящие в хорошо кондиционированной телестудии в Калифорнии, когда шоу закончится? Отправятся в ближайший бар, сядут на обтянутые кожей стулья и закажут напитки? Мина знала наизусть много стихов старых персидских поэтов – Саади, Руми, Хафиза и других, но не могла бы назвать ни одного модного коктейля, кроме разве что «Кровавой Мэри», о котором читала в какой-то американской книге. Ей приходилось, правда, бывать в барах, но там она чувствовала себя крайне неуютно. Отец и мать считали американскую барную культуру некрасивой, и им не хотелось бы, чтобы их дочь сидела на крошечном стульчике, болтая в воздухе ногами. Да и сама Мина отнюдь не стремилась приобрести привычку ходить в бар по любому поводу и без. Куда больше ее интересовал вопрос, как сохранять равновесие, балансируя на короткой черточке дефиса в слове, которое одновременно и определяло, и отрицало са́мую ее сущность. Ирано-американка. Она не чувствовала себя ни тем, ни другим, ее место было посередине, то есть на том самом дефисе, небуквенном орфографическом значке, который в одних справочниках назывался соединительным, а в других – разделительным. Только там Мина могла сохранять память и о стране, в которой появилась на свет, и о своей новой родине, где ей непременно нужно преуспеть. Дефис был тонок, словно натянутый под куполом цирка канат, и так же коварен, однако она знала, что ей придется учиться сначала сидеть на нем, как на барном табурете, потом стоять, а затем и ходить по нему подобно акробату, балансируя между двумя частями нелепого слова, обозначающего несуществующую национальную принадлежность.
