Месяца через три после трагедии, где-то в конце марта, Сандра взяла на себя задачу преобразить наши совместные встречи, перенаправляя наше внимание с исцеления на борьбу с огнестрельным оружием. Я ничего не имею против политики. Я не владею оружием. Я не огорчился бы, если бы в жизни больше не увидел ни одного пистолета, включая игрушечные. Так что я не осуждаю ее побуждения. Но цель наших встреч – по возможности утешить друг друга – вскорости заменилась другой: сведением счетов.

В какой-то момент я набрался храбрости, встал и произнес короткую речь в защиту завершения работы над одной задачей, прежде чем браться за следующую. Я сказал, что нам несомненно станет легче, как душевно, так и духовно, когда мы завершим оплакивать наши утраты, и тогда мы сможем сообща решить, в чем состоят следующие шаги. Моя речь явно нашла отклик: почти все присутствующие кивали и держали со мной визуальный контакт.

Но Сандра взорвалась. Она ходила взад и вперед по комнате, выкрикивая:

– И каково вам будет с вашим драгоценным оплакиванием, когда еще один подросток расстреляет еще одну группу невинных людей прежде, чем мы соберемся что-нибудь сделать по этому поводу? Мы тогда, наверное, напишем коллективное письмо семьям жертв: извините, мы решили сначала как следует исцелиться, и только потом планировали бороться, так что глубокие соболезнования в связи с вашей утратой? Это что, ответственный подход?

Уперев руки в бока, Сандра оглядела комнату, бросая вызов любому, кто осмелился бы на нее посмотреть. Никто и не осмелился. Даже я, хотя у меня в тылу всамделишный ангел.

А потом Сандра сказала:

– А что касается тебя, Лукас, – и тут у меня кровь застыла в жилах, потому что по ледяному тону ее голоса я догадался, что она готовит смертельный удар, который она и не преминула нанести, – то я, честно говоря, удивлена. Уж кто-кто, а ты, мне казалось, в состоянии оценить необходимость быстрых и безжалостных действий.

Я задыхался, как будто Сандра невидимой рукой дотянулась до моего горла и пережала мне воздух. Мне снова было пять лет, моя мать высилась надо мной и кричала: «Позор!» В ту секунду я понял, что больше никогда не приду на общее собрание Выживших. Так и случилось. Это был последний раз. Они все потом перебывали у меня дома, умоляя меня вернуться. Все, кроме Сандры; это и убедило меня окончательно, что она осуществила на меня сознательное психологическое покушение. Впрочем, юнгианцы, наверное, уточнят, что она намеревалась меня скорее психологически оскопить.

В первое время и Джилл, и Исайя, и Бесс не раз спрашивали, почему я вдруг отказываюсь присоединяться к Выжившим, но я им ничего ответить не мог. Дарси посоветовала выждать какое-то время и собраться с силами, прежде чем сделать ответный ход, а что я его сделаю, она не сомневается – хотя бы для того, чтобы избавить людей от тьмы, поселившейся в душе Сандры Койл. Но потом во дворах жителей Мажестика начали появляться политические транспаранты, а Сандра зачастила на местную телестудию и радиостанцию, а потом стала постоянным гостем и в подкастах по всему миру, и моим друзьям стало все ясно и без объяснений.

Теперь, когда кто-нибудь из Выживших встречается со мной в городе, они всегда отмечают, как бы им хотелось вернуться в ранние дни наших общих собраний, и спрашивают, не хотел бы я встретиться с ними за чашкой чая, или прогуляться вместе, или просто где-нибудь посидеть. Я никогда не отказываю, и в результате моя рубашка неизменно оказывается мокрой от слез. «Если бы только мы могли что-нибудь сделать, а не просто злиться», говорят они мне, так что я давно и напряженно думаю над решением этой задачи.

Дарси постоянно повторяла, что решение само найдет меня, когда я буду к нему готов, и что не знать ход битвы прежде, чем я обрету достаточную духовную и душевную силу, чтобы вступить в нее, – благословение. Этому утверждению нельзя отказать в определенной логике. Должен признаться, что иметь под рукой ангела иногда очень полезно.

Власть Сандры, похоже, растет с каждым днем. Недавно она пробила себе приглашение в актовый зал школы и, со слов Исайи, прочла со сцены лекцию, содержание которой слегка расходилось с принципами моего лучшего друга. «Эта женщина немилосердно страдает, но при этом она немилосердно требует, чтобы все вокруг страдали еще сильнее», сказал он. И на этом давайте оставим тему, поскольку я не хотел бы понапрасну дурно отзываться о Выжившем.

Я не сержусь на Сандру. Но вместе с тем я не могу избежать вывода, что она отпихнула меня с дороги, чтобы я не мешал ей заниматься тем, чем она в настоящий момент занимается. Кто знает, возможно, ей удастся добиться принятия разумных законов по ограничению владения оружием, что поможет предотвратить будущие трагедии. Возможно, такая цель оправдывает средства. Не исключено. Но я не могу избавиться от впечатления, что я в каком-то смысле предал остальных Выживших, уступив Сандре Койл.

Я и в самом деле не понимал, что со всем этим делать, пока у меня во дворе не поселился Эли Хансен.

Вы же не думали, что я забыл о зацепке, которую оставил в конце предыдущего письма?

Напишите мне в ответ, и я расскажу Вам об Эли.

Эту историю Вам не захочется пропустить.

Вы уж мне поверьте.

Прошу вас, ответьте; мне бы это невероятно помогло.

Если честно, то несмотря на бодрый тон, который я взял на протяжении этих писем, чтобы они выглядели веселей, я тут еле держусь.

Встреча была бы сейчас очень кстати.

Ваш самый преданный анализируемый,

Лукас

Дорогой Карл!

Что ж. Вы так и не ответили. Я надеялся, что приманка в виде Эли вас соблазнит. Возможно, необходимо было еще переждать. На самом деле Вы и не могли бы так быстро прислать ответ посредством почтовой службы, но я надеялся, скажем, на записку, доставленную лично, или телефонный звонок, или мейл. Дело в том, что произошло сразу много событий, причем очень быстро, и я решил снова сесть за письмо уже сегодня. Во мне теснятся миллионы слов, жаждущих выплеснуться на бумагу. Так что за дело!

Когда я отослал предыдущее письмо, в котором появляется Эли, – нет, постойте, это, кажется, было два письма назад. В общем, когда я просунул его в щель для писем и газет в Вашей двери, я принял решение поговорить с Эли. (Да, я знаю, что говорил о почтовом отделении, но мне хотелось бы, чтобы Вы прочли мои письма как можно скорее, и к тому же я удостоверился, что никто не увидел, как я нарушаю запрет на приближение к Вашему дому, так доходчиво переданный мне полицейским Бобби.) Эли сидел в оранжевой палатке уже четыре дня, и я начал беспокоиться, не останется ли он в ней навечно.

Я шагал домой, вежливо приветствуя встречных, как мне и свойственно, и мысленно примеривал варианты беседы с этим молодым человеком. Мне не хотелось его поучать. Моей целью было скорее его разговорить, а самому – внимательно слушать, что у меня естественным образом очень хорошо выходит. Взвесив все свои возможности, я пришел к выводу, что прежде всего попрошу разрешения залезть в палатку, а потом – при условии, что получу его, – сяду внутри по-турецки и стану просто мягко смотреть Эли в глаза, как Вы делали когда-то, посылая свою душевную сущность внутрь меня или пытаясь разыскать мою сущность «на астральном уровне». Я решил, что это будет самым доходчивым способом объяснить Эли, что лучшая часть моей души любит лучшую часть его души и что я рад приветствовать его палатку в своем дворе. Что я здесь, с ним вместе. Что я собираюсь принести ему всего себя без остатка. И что я более чем готов продолжить ту работу, которую мы начали в начале года.

Но когда я проходил по Мэйн-стрит и в поле моего зрения показалась огромная черная шелковая драпировка на фасаде кинотеатра, я ощутил сильный голод, и не успел я опомниться, как уже сидел в «Кружке с ложками», а передо мной лежал сэндвич с беконом и стоял стакан чая со льдом. Однако смешной момент заключался в том, что стоило мне откусить один кусочек от лучшего блюда Джилл для послеполуденного гостя, моего самого любимого, как я почувствовал тошноту – до такой степени, что не смог бы больше поднести пищу ко рту даже и за миллион. Джилл вышла с кухни и спросила, что не так с едой, и мне пришлось признаться, что я очень нервничаю перед разговором с Эли.