Игорь Васильевич снова гостит в Тарту. Мой отец — автор известного в свое время романа «Фабрика аттестатов», пьесы «На аэроплане смекалки» был еще по Петербургу знаком с Игорем Северяниным. Приезжая в Тарту, где у него было много друзей и разного рода литературных дел, поэт нередко заглядывал к нам «на огонек», а то и останавливался у нас.

Как и всегда, возникала живая беседа, много говорили о современных поэтах. Мне, студенту Тартуского университета, писавшему стихи и переводившему эстонскую поэзию, было любопытно услышать о литературных замыслах Игоря Северянина, о его путешествиях по России и Западной Европе.

Во время беседы поэт нередко вдруг погружался в раздумье и устремлял взгляд в широкое окно на шей уютной столовой. О чем он думает? Может быть, Игорь Васильевич тоскует по оставленной в Тойла любимой жене? Я неплохо знаю стихотворения Игоря Северянина о Фелиссе Михайловне, и мне приходят на ум строки:

Пытаюсь отвлечь Игоря Северянина от дум и перевести разговор на другую тему. Задаю гостю вопрос, который давно меня интересует: как произошло, что Игорь Васильевич полюбил эстонскую землю?

— Разгадка очень проста, — говорит, оживившись, Северянин… — Ответ в моей поэме «Роса оранжевого часа». Она сплошь автобиографична.

Книга эта с дружеской дарственной надписью автора — на моей заветной полке, рядом с другими памятными подарками поэта. Но разве мне нужно перелистывать этот томик, чтобы вспомнить строфу:

И далее:

— Еще с детских лет я слышал из уст своего отца — Василия Петровича Лотарёва — рассказы о старинном эстонском городе, о живописном Екатеринентале, о приморских окрестностях Таллина, — продолжает поэт. — Кроме того, ребенком я жил с матерью на чудесном эстонском побережье… Вспоминается строка из северянинской «Росы»:

Так окрестил приморский поселок Петр I. Высадившись здесь на берег в дни Северной войны, царь захотел есть… Но изнуренные длительной войной жители ничего не смогли предложить Петру, и он с досадой промолвил: «так это у вас Гунгер-бург» (голодный город). Сейчас это курортный поселок Нарва-Йыэсуу.

Разговор продолжается на шутливой волне, и я решаюсь спросить:

— Ну… а Тойла, как вы узнали об этом селении?

— Вы утверждаете, Юрий Дмитриевич, что основательно знаете мое творчество, как же это вы прошли мимо моего стиха «У Сологуба»?

Несмотря на разницу лет, Северянин называл меня по имени-отчеству и на вы. Я несколько смущен. Как же это я запамятовал?

И мысленно я увидел молодого поэта, спешащего на заре к своему мэтру…

Северянин уточняет: Тойла открыт для русских литераторов не мной, а Федором Кузьмичом…

Еще в молодые годы, в начале второго десятилетия нашего века, Игорь Северянин сроднился с приморским селеньем.

У поэта была добрая привычка указывать место, где им написано то или иное стихотворение… Лучшую из своих последних книг «Классические розы» (1931) Северянин предваряет словами: «Эти стихи, за исключением особо отмеченных, написаны в Эстонии, в Тойла». Такие пометки носят также сборники «Вервэна», «Фея Eiole», «Колокола собора чувств» и многие другие книги. Но еще задолго до их выхода в свет Северянин проводил летние месяцы на эстонском побережье. Уже тогда в столичных журналах и газетах появляются стихотворения поэта с таким адресом: Эст-Тойла.

Мы говорим с Игорем Васильевичем о Тойле, о Нарва-Йыэсуу. Рассказываю Северянину о том, какое глубокое впечатление он произвел на меня при первой встрече на этом курорте.

Наша семья жила постоянно в Тарту, но в 20-х годах отец часто гастролировал в летние сезоны в Нарва-Йыэсуу. Как-то, гуляя с отцом у реки, там, где Россонь (полноводное колено Луги) впадает в своенравную Нарову, я увидел лодку, а в ней рыболова. Он, словно священнодействуя, весь отдался своему занятию. Внезапно человек в лодке резким движением, столь не гармонировавшим с видимым состоянием покоя, в которое он, казалось, был погружен, выхватил из кармана какую-то книжицу и принялся с лихорадочной поспешностью что-то записывать. Обратив внимание на то, как пристально я смотрю вдаль, на странного рыболова, отец сказал: «Это — поэт Игорь Северянин».

Через несколько дней после прогулки у реки, сижу на крыльце. Из переулка показался человек. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, чем-то напоминало облик индейского вождя… Не хватало лишь пера в черных, как смоль, волосах…

Когда Игорь Васильевич услышал мой рассказ, он звонко расхохотался:

— Да, изображали меня и команчем. Более того, известный карикатурист Дени нарисовал меня даже эстрадной певицей — «поэзоэтуаль».

Вспоминаю, когда между моим отцом и Северяниным завязался разговор, я не мог оторвать взгляд от лица Игоря Васильевича, следя, словно глухонемой за его губами. Лишь когда поэт стал читать только что написанное им стихотворение, оно пробудило мой слух. Звучание строк взволновало, точно немолчный рокот нарвского водопада, к которому я любил в те дни прислушиваться.

Однажды у нас в Тарту мы допоздна засиделись с Игорем Васильевичем, и он, как мне казалось, не без удовольствия слушал мой рассказ о далеких годах, когда я присутствовал на его венчании. В январе 1921 года Северянин навестил нас. Он пришел пригласить моих родителей на свое венчание. Увидев меня, Игорь Васильевич воскликнул: «А он будет мальчиком с иконой». Вспомнился один из уцелевших в моей памяти эпизодов этого далекого, но яркого события в Успенском соборе в Тарту. Шафером невесты был эстонский поэт-сатирик Аугуст Алле[20]. Человек среднего роста, он видимо утомился держать венец над Фелиссой Михайловной. Ростом она была под стать высокому Северянину. Недолго думая, шафер надел венец на голову невесты, «короновав» ее.

Многое связано в моей жизни с Игорем Северяниным. Ведь он часто приезжал в наш университетский город. Когда поэт гостил у Правдина — лектора Тартуского университета — Борис Васильевич неизменно приглашал меня к себе, на Яковлевскую горку. Дом, где жил Правдин, некогда принадлежал университету. Здесь, по преданию, останавливался Василий Андреевич Жуковский. Дом окружали высокие деревья, которые помнили знамени того поэта-романтика. По вечерам к Правдину приходили в гости литераторы. Часто играли в буриме. Поражала та легкость, с которой Игорь Северянин нанизывал рифму на рифму, сочетая причудливые строки в остроумные стихотворения.