Девушка прислонилась щекой к груди цыгана, в расстегнутом вороте свитера виднелась золотая цепочка с каким-то талисманом. Священник поежился и, тряхнув головой, посмотрел на страшную черную маску и похожие на бездны самой смерти такие же черные глаза под ней. По коже прошел мороз, и отец Михаил, бросив взгляд на Савелия, угрюмо сказал:

– Не богохульствуй, цыган. Всевышний покарает каждого грешника, за поступки и мысли его воздаст по заслугам. Рано или поздно его гнев настигнет и тебя. Девушка совершенно голая… а ты трогаешь ее своими лапами. Кто знает…что ты там с ней успел сделать!

Человек в маске громко расхохотался, и разговоры снова смолкли, все обернулись к ним, а мужчина посмотрел сверху вниз на священника:

– Может, стоило бросить ее в лесу, чтобы ваш Бог позаботился о ней? Запомните, Святой Отец, если ваш опыт настолько мал, что трактовать древние писания вы умеете, только выучив наизусть библию, иногда стоит мыслить глубже и шире, выходить за рамки вашего узкого религиозного мирка. Спасение часто приходит в виде чудовищных деяний, а наказание зачастую маскируется за протянутой рукой помощи. Или, по-вашему, стоило оставить её там на съедение волкам?

– На все воля Бога, – выкрикнул отец Михаил и гневно посмотрел на Ману, он не любил словесные ребусы, но прекрасно понял наглого цыгана, слишком умного для такого отродья, как он, выросшего в степи и в грязи, – Не нам нарушать планы Всевышнего, возможно, для неё было бы лучше остаться в лесу и умереть там, как было предначертано ей свыше.

– Возможно, – зловеще ответил цыган, выпрямляясь, – вполне возможно, именно так и есть.

– Здесь её сопровождающая, Ману.

Цыган посмотрел на хрупкую черноволосую женщину в джинсах, теплом свитере с норвежскими узорами и теплой куртке. Скорее, похожую на мальчишку, если бы не длинный хвост и тонкие черты лица. Держалась она воинственно и, казалось, совершенно не боялась цыгана в маске. Он кивком головы подозвал её к себе. Увидев на его руках девушку, всхлипнула и громко закричала:

– Вы спасли её…спасибо. Я думала, что уже не увижу ее живой. Оляяя!

Ману несколько секунд смотрел ей в глаза, потом перевел взгляд на тонкий кожаный шнурок, который та наконец-то выпустила из пальцев, и на котором красовался вырезанный из дерева образ волка, задравшего морду в победном вое, и снова посмотрел в глаза девушки.

– Откуда это у тебя?

– Досталось от матери…

– Твоя мать цыганка?

– Да…

***

Годы и лишения вносят свои коррективы в жизненные ценности. Особенно, когда умираешь и возрождаешься, чтобы снова умирать. Только теперь, медленно поджариваясь на костре воспоминаний, обрастая пеплом из дней, месяцев, лет и разгребая дрожащими пальцами золу прошлого, я понимал, что эта агония бесконечна. У предательства нет срока годности, нет времени для забвения и прощения. Есть вещи, которые простить невозможно, а забыть – тем более.

Я жил планами мести, я их вынашивал, как мать вынашивает дитя с любовью и благоговением. Я ненавидел так люто, насколько человек вообще способен ненавидеть, и ждал, когда смогу вернуть долг. Ненависть давала мне силы не сдохнуть, а до этого невыносимо хотелось вогнать лезвие ножа под ребра. Бывало, часами смотрел на блестящее лезвие и думал о том, что, стоит надавить пальцем посильнее, и на выцветших полах церкви растечется бордовый рисунок смерти. Тогда я не знал, что костлявая сука уже давно меня не хочет. Теперь мы с ней породнились. Я подкидываю ей души, а она их забирает и хохочет беззубым ртом, над тем, что я завидую ее добыче, потому что иногда хочется сдохнуть и наконец успокоиться. Куда я только не бросался, в какое пекло не лез. И наемник, и снайпер, и просто убийца. Я был тем, в кого меня превратили – мертвечиной.

Символично в храме наложить на себя руки. Священник-целитель, который подобрал меня в лесу и выходил, говорил, что молитва поможет, а я смеялся ему в лицо – такие не молятся. Такие уже ни во что не верят. Я еще не знал, что я такое. Только начинал меняться внутренне. Превращаться из доброго цыганского мальчика с открытой душой в кровожадное животное, и этот процесс был медленным. Моя ненависть подняла голову лишь тогда, когда из овального окна храма я увидел кортеж из белоснежных машин и узнал человека, который вышел из самой шикарной из них. Он пожертвовал храму, выстроенному на моих землях, золото, украденное у мертвых цыган и у моего отца, золото, снятое с шеи моей матери и сестры. Проклятый ублюдок жил, жрал, смеялся и трахался, тогда как вся моя семья гнила в братской могиле, и я не мог их даже похоронить. Я поклялся, что отниму у него всё, что он любит. Всё, что заставляет его улыбаться. Именно тогда я понял, что самоубийство – это удел слабаков, трусливых, жалких слабаков. Я должен выбирать: или жить дальше, как непотребное насекомое, или встать с колен на негнущиеся, раздробленные ноги и копать могилу своим врагам, медленно, день за днем, год за годом, а потом столкнуть их туда всех по очереди, изуродованных, расчлененных или обглоданных живьем, и начать засыпать землей, похоронив заживо. Её последней. Для красоты. Пусть она ни в чем не виновата, но в ней течет ЕГО кровь, и её участь предрешена и приговор вынесен.

Зверь во мне только начинал возрождаться. Я не умел его контролировать, не справлялся с ним. Я его боялся. Зверь…бесчеловечное существо, вечно жаждущее чьей-то смерти. Оно появилось после того, как я увидел, во что превратился мой табор, во что превратили людей, как их закапывали и сжигали.

Я орал, сотрясая резные, разноцветные стены храма, призывал их Бога сотворить чудо…но о каком чуде речь, если само зло нашло приют за стенами святого места?

Я ушел из монастыря. Я так и не избавился от этой боли между лопатками. Жить с ножом в спине годами – это изощренная пытка. Его всадили по самую рукоятку, и, как бы я ни извивался и ни пытался его вытащить, мои пальцы только царапали воздух, а лезвие продолжало ранить изнутри монотонно-одинаковой болью, кровоточить и заливать простыни сукровицей бессонными ночами.

Я вспомнил, как впервые почувствовал эту дикую боль и невольно потянул руку назад, схватил пальцами воздух и упал на колени, понимая, что там торчит предательство, которое совершил Лебединский по отношению к моему народу и превратил нас в своих рабов.

Вспомнил, как смотрел на трупы, которыми был усеян весь ров, стоя на коленях и завывая, словно раненое, обезумевшее животное, и не верил, что это происходит на самом деле.

Я слишком долго был никем. Мертвецом, изъеденным червями, восставшим из Ада, чтобы попасть обратно в Ад. Проклятым, кем только можно. Отверженным своими и ненавистный чужим. Зверь в человеческом обличье.

Я получил полный набор, комплект от смерти в подарок. Я потерял абсолютно всё, в полном смысле этого слова. Увидев себя в зеркале после, я долго смеялся. Истерически хохотал, а потом раскрошил его в ладонях, утративших от ожогов чувствительность. Долго смотрел, как на пол капает кровь, и понимал, что назад дороги нет.

Помню, как приполз в какой-то клуб на окраине города. Мрачное место на задворках мира с кучкой б*ядей у шестов и старым сутенером с заплывшей от сала рожей. Я еще не прятал свое лицо и, видя, как люди оборачиваются, смотрят мне вслед расширенными от ужаса глазами, а псы жалобно скулят при моем приближении, я наполнялся горечью. Едкой и отчаянной горечью презрения к себе и ненависти к ним. Это трудно принять после того, как у меня было все, а женщины сами раздвигали передо мной ноги. Самые красивые и достойные из них, а сейчас даже шлюхи плакали от страха, увидев мой оскал и тело, покрытое шрамами. Тогда у меня еще не было бабла, чтобы купить их тела и заставить заткнуться и не всхлипывать подо мной от ужаса и боли.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.