Никто не замечает Жанну. Она стоит в толпе, беспомощно опустив руки, и все как будто бы смотрят сквозь нее, как будто она невидимка – от лохматой светлой макушки до обшарпанных босоножек. Мне хочется поскорее уйти в комнату, где прохладно и тихо, разобрать свои книжки, изучить вид из окна. Мне часто говорят, что я замечаю то, чего не видят другие, поэтому я набираюсь смелости и подхожу к ней. Она поднимает на меня заплаканные глаза.

– Привет, – говорю я. Платок из моего кармана мятый и в крошках, но я все равно протягиваю его. Мне говорят – я заботливая, но мне просто невыносимо громко, когда другие рядом плачут. Жанна не такая. Она похожа на меня – незаметная, тихая. Правда она – сияет, а мое лицо – я изучала его в зеркале – с темными глазами и бледной кожей – больше похоже на гладь глубокого озера.

Мне говорили, что мои глаза настолько темные, что кажется, будто кто-то пялится изнутри.

Точнее, еще только скажут. А пока мне двенадцать, это первый день в новой школе, и мне очень, так сильно хочется завести подругу. Жанна утирает глаза и так же молча возвращает мне мокрый платок. Больше ничего не происходит, но я ощущаю, как между нами мелькает что-то такое – искорка или будто зерно падает во влажную землю – бесшумно, неуловимо, но значимо. Я киваю, словно реагирую на свои же собственные слова. Все проходят мимо. Никто не окрикивает меня, как других девчонок, никто не зовет. Я здесь новенькая. Чужая. И Жанна – тоже. Под ее мокрыми ресницами – голубые глаза, пугающе безмятежные. Она мнет подол строгого платья, которое явно ее тяготит. Она вся – другая, но мы с ней сойдемся, с пугающей решимостью понимаю я. Словно бы слыша мои мысли, она хватает меня за руку и тащит по незнакомым галереям и коридорам – я спотыкаюсь о ковры, хватаю глазами мощные остовы картин, но бегу, не отставая, следом. Наконец мы залезаем в какую-то каморку по приставной лестнице – это чердак на самом верху школы, и круглое слуховое окошко распахнуто настежь. Я выглядываю в него – и получаю небесную даль, поблескивающий вдалеке город, волнующиеся кроны деревьев – они так близко, внизу, будто бы у меня под ногами. Полная точно такого же восторга, Жанна дергает за рукав мой свитер.

– Это мое любимое место, – признается она. Она говорит тихо, но прямо. Я еще не знаю, что скоро полюблю ее голос, что он станет сниться мне по ночам, будить меня от кошмаров, говорить мне ужасные и восхитительные вещи, звенеть от злости, хрипеть от напряжения. Я еще не знаю ее, я еще даже себя не знаю – но в эту секунду мне кажется, что все так просто. Что нет никаких преград, что их попросту не бывает. Что если я выпорхну в круглое окошко – то непременно взлечу безо всякой волшебной пыли. Наверное, Жанна читает по моему лицу (она научится это делать отменно), потому что хватает меня за руки и тянет к окну. Узкий вогнутый подоконник не надежнее птичьей жерди, но она свешивает ноги вниз и болтает ими, словно совсем не боится упасть. Я сажусь рядом – так осторожно, как только умею, но мои пальцы все равно до боли сжимают ее плечо. Она на меня не смотрит, но улыбается. Я набираюсь смелости и шутливо толкаю ее ногу своей. Случайно выходит резко, но Жанна смеется. Я разжимаю пальцы. Под нашими ногами – бездна, но это нас не пугает.

Так мы и становимся с ней друзьями.

Поезд прибывал в Рейнбург ровно в пять. Была осень, так что уже смеркалось. На вокзале пахло горелым и было так неуютно, что Жанна даже не стала оглядываться по сторонам – ей хотелось поскорее пробраться сквозь толпу и оказаться в тёплом здании вокзала. Внутри она смогла перевести дух: купить большую чашку кофе в окошке, бросить тяжелый рюкзак на скамейку и свериться с картой. Пока бабка была жива, они приезжали сюда нечасто, а потом и вовсе Жанна оказалась запертой в школе-интернате, как говорится, без права на помилование. Согласно карте, идти было недалеко. Жанна забросила рюкзак обратно за спину и снова слилась с толпой, чтобы протиснуться сквозь узкие, высокие двери вокзала.

Она направлялась домой. От этого непривычного слова внутри все зудело и переворачивалось, а сердце начинало гулко колотится в груди. Теперь у неё есть дом; ещё немного, и она окажется дома. Адвокат сказал ей, что вступление в наследство – дело не большой сложности, в принципе, если у неё есть ключи, она может заселяться хоть прямо сейчас. Но у Жанны ушло какое-то время – что-то около недели – чтобы распродать все свои немногочисленные вещи и попрощаться с друзьями. Она часто переезжала. Свой дом она привыкла носить с собой – за пазухой, во внутреннем кармане куртки, вместе с ключами от дома, который ей не принадлежал – раньше. Теперь она имела полное право приехать и открыть двери чему-то новому. Джей часто говорил ей, что Рейнбург хорош весной, но Жанна уже знала, что запомнит и полюбит его именно таким – промозглым, осенним, шумным – совсем не похожим на город с открыток, которые ее бабка отправляла ей ровно дважды в год до самой своей смерти. Жанне оставалось только гадать, как ей удаётся следить за ее перемещениями – но может, ее выдавали снимки в газетах или статьи в журналах. Она уже много лет обещала себе, что станет носить псевдоним, но имя было ее единственным наследством от матери. Жанна боялась его забыть.

Долгая дорога вдоль оживлённой улицы сменилась широкой набережной: Жанна застыла на перекрёстке, поправляя рюкзак: величественная Рейна несла свои широкие воды, на другом берегу реки виднелось скромное здание Канцелярии Короля. Канцелярия была ее ориентиром: дом, доставшийся ей от бабки, находился в старом районе – не очень престижно, зато очень дорого. Окна выходили на воду – это Жанна запомнила с детства, а на самом верхнем этаже была комната, в которую почему-то нельзя было заходить. Память иногда подкидывала ей что-то ещё: огромную картину в раме; собрание статуэток, трещины и другие малозаметные изъяны на каменном полу; выцветшие обои; лучше всего Жанна помнила запах – влажной бумаги, немного – побелки, а над всем этим – лёгкий ненавязчивый аромат материнских духов. С матерью Жанна была тут однажды: обозлённая, бабка не пустила их на порог, и им пришлось покинуть город, и обосноваться далеко отсюда, на севере. В каком-то смысле, Жанна не возвращалась домой – она была тут впервые.

Конечно, Рейнбург, город с открытки, был знаком ей по байкам и по рассказам; конечно, она многое слышала о нем, но опыт многочисленных переездов подсказывал Жанне, что ей только предстоит узнать, каков на самом деле характер этого места. Как любил повторять Джей, лучшая история – это та, которую ты расскажешь. Жанна предвкушала начать свою.

Начало, правда, было пока что не очень: на очередном повороте с моста какой-то резвый водитель с ног до головы окатил ее водой из глубокой лужи. Выругавшись ему вслед, Жанна утёрла лицо изнанкой испачканной куртки: ничего страшного, решила она. Если она все правильно помнит, то в доме была роскошная ванная, с окном, выходящим во внутренний дворик. Скоро она заберётся в неё и сможет согреться. После тёплых краев, где она провела много времени – Джей был теплолюбивым, как ящерица – ее все ещё потряхивало от пронизывающего морского ветра. «Обдирает тебя до косточек», – вспомнились Жанне слова матери. Бабка выглядела как-то похоже: будто бы кто-то ее ободрал, стёр с лица и кожи все человеческое, оставив вместо него ледяную маску. Сколько Жанна себя помнила, бабка никогда не смеялась – такой пугающий контраст с матерью, которую веселила любая нелепица. Жанна застыла на очередном переходе, ожидая перерыва в потоке машин – и нехотя призналась себе, что скучает. Мысленно она готовила себя к тому, что это чувство не кончится никогда, хотя мать она потеряла рано.