– Во дает! Ты за ней и глазом не уследишь, а этот нацелился, прыг, и с одного захода бац – и нету. Лихой ты парень, Булька!

– Котик ты наш котик. Что бы мы без тебя делали? Иди я тебя поглажу, полосатик ты мой расчудесный.

Глаза сами собой зажмурились плотнее от мелодичного приветливого мурлыкания, погрузившего кота в блаженную дрему.

Он подошел к раковине, помыть только что опорожненную тарелку, шум воды на время заглушил телевизор на кухонной полке и передачу о выводе войск из Германии. Оба не обратили внимания на вдрызг пьяного президента; тот, чувствуя себя беззаботно перед шеренгой почетного караула, то выделывал какие-то кренделя заплетающимися ногами, то начинал энергично размахивать руками, дирижируя оркестром. Экран телевизора, переключаемый на другие каналы, успел проговорить голосом одного из героев фильма о биллиардистах: «Поеду в Лондон, заключу контракт на 300 000 долларов, вот и все». Потом мелькнула несуразная комедия о том, как одна лавочница продавала своего любовника подруге за 150 000 долларов. И под реплику: «К чертям собачьим!» – произнесенную уже в экран, «электронный ящик» умолк.

– Тебе чайник включить? – откладывая джойстик, спросила она и тут же нажала кнопку чайника.

– Давай.

Ложка кофе, ложка молока. На напоминание про сахар последовало протяжное «Не-е. Так».

– Ну что, Булька, отдыхаешь? Правильно, надо. Это у ней никаких забот, кроме всяких там погладить, постирать да прочие неказистые потребности. Неведомо ей наше с тобой, Буля, дум высокое стремление, тяжкие вселенские заботы. – Кофе отпивается мелкими глотками, размеренно и без спешки. – Где ей уразуметь и оценить? Оно понятно, – вкладывая максимум пафоса в интонации, разглагольствует он, – ее гордость распирает, что у нее два таких кота живут. Люди тебя только, пухломордого, увидят и уже говорят: посмотрите, какие в доме коты! На всю округу гордость. Да даже и на весь город, если не впадать в ложную скромность. Да и наше занюханное Отечество недалеко ушло, скажу я тебе, почтенный Бюль-Бюль оглы. И вообще, как повезло этой паршивой цивилизации, куда нас с тобой занести угораздило. Всего два, – с деланно тяжким вздохом проговаривает он, – сколько-нибудь приличных кота на все мироздание! Кто нас с тобой оценит?

– Один из них, – продолжил он ей рассказ, неожиданно оборвавшийся перед тем благодаря происшествию с мухой, – из той породы проходимцев, которым даже и во сне одни только денежные кучи снятся, кинул коллектив, да и загреб какие-то миллионы. Другому пообещал отвалить кучу с шестью нулями. А этот другой ходит надутый на него и на весь белый свет. С этими, дескать, «шестью нулями» ныне колеса от подержанной тачки или лавочнику центнер колбасы, деловому человеку – одна, дескать, чесотка; проще говоря, какую цифру перед теми нулями ни ставь, так нулями и останутся. Ну все, Булькин, друг неразлучный, пошли к себе. Ладно, время пообщаться со стариком Державиным, пойду завалюсь, – приложившись к ручке и сдвигая чашку под кран, проговаривает он.

– Пойдите завалитесь. Чашку оставь.

«Единомышленник» Булька мирно почивает на рабочем столе писателя прямо под портретом Державина, погруженный в какие-то свои кошачьи грезы, уж, конечно, куда более серьезные и понятные, чем у этих несуразных двуногих, наделенных лишь зачатками смекалки. Впрочем, полезность их для кота все же неоспорима, а ворчать на судьбу, тем более на этих несмышленых «друзей четвероногих» не годится.

Их роман длился уже два месяца, начавшись в поезде, когда она во время командировки оказалась с ним в одном купе на целых двое суток. Завязавшееся нечаянно знакомство не окончилось после совместного пребывания в одном вагоне, а, наоборот, стало, как это часто бывает, укрепляться, и они стали для всех их близких не разлей вода. Сегодня они валялись в ее квартире на диване одни, без посторонних, потому что родители с ее младшим братом укатили на три недели в Батуми на море. Он вольготно растянулся, как он делал это всегда, когда они вот так же где-нибудь уединялись, притянул ее, хрупкую и ладно скроенную, без стеснения жадно и фривольно растопыренной ладошкой и совсем не замечал тревоги в душе подруги. Той предстояло начать трудный разговор, к какому часто вынуждены многие и многие незамужние женщины, роман которых с мужчиной долго не заканчивается браком.

– Вот видишь, мадмуазелька, – бодро разглагольствовал он, – что значит остаться с тобой вдвоем? Как говорится, покой и благодать.

– Только скоро покой и благодать получать втроем будем, – решилась она, наконец, выдохнуть то, что ее терзало.

– Никаких третьих нам не надо. Мне, во всяком случае, тебя одной хватит. Так что если вы, мадмуазель, проявляете заботу о том, чтобы у вашего мужчины гарем завелся, то это излишне.

– Да я, можешь себе представить, не о гареме для своего мужчины, я о другом, третий может сам собой появиться, без спросу. В роддоме.

Известие вроде бы относилось к числу ожидаемых, тем не менее он был ошеломлен, и его обычная беспечность моментально слетела с него, будто сорванная ветром шляпа.

– Ты о чем это!?

– Да о ребенке.

Молчание его было продолжительным. Если б ей было видно его лицо, она заметила бы его растерянность и то, как он порывается что-нибудь сказать и не может ни на что решиться.

– Так ведь… Так ведь надо к врачу сходить.

– Уже сходила. Подумала, что я, наверно, надорвалась. А оказалось совсем-совсем другое.

– А врач что?

– Я же уже сказала.

– У-у, – мычит он, приходя постепенно в себя и озадаченно вникая в свое потрясающе новое положение. – Прямо всерьез, что ли? Вот это да! – Пальцы свободной руки поскребли макушку, демонстрируя серьезную умственную работу. – А чо такое беременная, а? – окончательно возвратился он на игривый тон и привлек подругу чуть плотнее. – Болезнь такая, что ли, простуда?

– Ну да, вроде как хворь такая.

– Надеюсь, не заразная?

– Еще как заразная. Оттого и получилось.

Его настрой не спешил переходить к ней, и все же состояние тревоги начало подтаивать, хотя скорее незаметно для нее.

– Это с кем же вы, мадмуазелька, так неосторожно пообщались? Позвольте спросить.

В ответ ее миниатюрная ладошка на его груди отчетливо, хотя одними только пальцами, изобразила похлопывание.

– Я-а!? – деланно вскидывается ее приятель, не отделяя, однако, ни одной ее прильнувшей к нему клеточки. – Я такими хворями сроду не страдал. – Его вздернутый указательный палец заколебался у него и у нее перед глазами, изображая самый решительный и непреклонный протест. – Не демонстрировали бы вы лишний раз свое хваленое женское лукавство. Давайте-ка выкладывайте все начистоту.

– Начистоту и есть.

– Ведете вы себя неосторожно в свежую погоду, скажу я вам, мадмуазелька. Бывает же – ветром надует. Вот недавно как раз вон какой бурный циклон пронесся, ураганом звали.

– Мой циклон зовется иначе.

– Ну как бы ни звался, а только учила тебя мама быть осторожной в ненастье, и все без толку. В непогоду подол у тебя неосторожно приподнимается, вот и результат.

– Он не сам приподнимается. – И ее ладошка на его груди снова показала, к кому адресованы ее слова.

– Ну уж так уж и я. Помилосердствуйте, мадмуазелька. Ну, если и было, то ведь всего-то раз, два, три… – растопыренные пальцы снова замаячили перед их глазами. – Пальцев на руке не хватит.

– На это хватило.

– У-у. Ну, стало быть, это только потому, что ты у нас такая шустренькая. Придется поговорить с тобой по-серьезному.

Он с напускной важностью прикрякнул, кашлянул в кулак и начал:

– Позвольте спросить вас, барышня, вы как привыкли детей на свет производить: в замужестве или так?

– Да вы знаете, молодой человек, такой привычки у меня как-то не сложилось.

– Как так? Уж не хотите ли вы сказать, что у вас совсем нет практики?

Ему было даже и невдомек, что упоминание о замужестве ввергло подругу в волнение, от которого у той замедлилось дыхание и наметилось ощущение победительницы.