– Ну, я обещаю тебе, уважаемый лесник, я срубил одну березу, с весной взамен ее, посажу две.

– Ну, ладно, я вижу, что ты мужик все же дельный, прощаю я тебе и акта составлять не стану. Забирай свою березу и уматывай отсюда пока цел! – смилостивился лесник над повеселевшим Николаем, а под конец все же прикрикнул на него:

– Смотри, мне вторично не попадайся. Облуплю, как белочку!

И ушел. Разделав березу на кряжи, погрузив их на сани, Николай двинулся в обратный путь. Лесная полуглухая дорожка привела его как раз к кордону. Лошадь с увесистым возом едва тащилась, забираясь на пригорок, подъезжая к самому кордону. Собаки, издали зачуяв лошадиный храп и скрип полозьев, предупредительно залаяли. Миновав и благополучно проехав мимо кордона, Николай, облегченно вздохнув, подумал: «Вот лесники живут-барствуют. Нет, надо в полесчики и мне податься…»

В этот второй день вывозки леса из лесу, полесчику Ивану Лаптеву надоело самому стоять у дороги и встречать каждый воз, чтобы заклеймить бревна. Проинструктировав своего сына-подростка Ваньку, он поручил ему делать клеймёшку. Ванька же, приустав при клеймешке махать молоткообразным клеймом, поручил это дело своим товарищам-ребятам. Тут оказались и Панька Крестьянинов с Ванькой Савельевым. Они-то и набедокурили в этом деле. Панька, как всегда склонный к проказам, клеймил, клеймил, ставя знак «ОЛ», а потом взял, да и перевернул клеймо другой стороной и начал настукивать по торцам бревен, ставя знак «СП», что означает самовольная порубка, а за нее преследуется законом. Немало было потом скандала у мужиков с лесником Лаптевым, много было высказано ему неприятностей и упрека, в результате чего его из лесников сняли. Услыхав о том, что лесника снимают, Николай Ершов тут как тут. Предлагая свои услуги быть полесовщиком, он нахваливал себя перед начальством, которое во власти снимать и принимать людей в эту должность: «Я, пожалуй, не хуже тезки Смирнова с этим делом справлюсь, и лес сохраню от самовольщиков, все до единой сосенки и елочки (сознательно не упомянув о березах)». А среди мужиков-односельчан Николай бахвалился: «Смирнов на Кужадонихе проживает, а я на Синдальский временно жить перееду и из привольного лесу в селе себе с Фросиньей хоромы выстрою!»

– Ты хоть бы корыто новое из осины выдолбил, а не хоромы, – упрекнула его Фросинья, услышав о его замыслах. – А то о хоромах-то загадываешь, а старое-то платное корыто совсем прохудилось. Буду стирать, а из него, как из решета, вся вода вытекает! – немилостливо укоряла его жена.

– Не спеши, Фрося! Будет и корыто, будут и хоромы! Не вдруг Москва-то строилась, не в князья, так в графы выберусь так выберусь, – мечтательно успокаивал он жену.

– Как бишь, ты тогда съездил? – спросил Николая Василий, когда тот принес ему обратно топор.

– Все бы ничего, да в самой Сереже сани пошли под раскат, полозом ударило об ледяной нарост и копылы хряснули, но удержались. Я было так и обмер на месте, – рассказывал Николай Василию о своих неполадках в дороге, сознательно не упомянув о самовольной порубке березы. Но о своем охотницком азарте не стерпел чтобы умолчать. – Значит еду я лесом с возом, вдруг вижу, сидит на сосне красавец-глухарь. Я ружье с возу цап и прицелился, нажал курок, а выстрела-то и не получается. Я так и обомлел, видя и слыша, как глухарь тяжело замахал крыльями, грузно взлетел, досадливо затрещал сучьями. И что же получилось? Видимо, в азарте я просто-напросто забыл взвести курок, вот и получилось такое. А глухарь мой, выбравшись из чащобы, взмыл ввысь, только его и видел, пропал из виду. После этого случая, я и ругал себя, как это я мог упустить глухаря, такую ценную птицу, которая уже почти свесив крылышки, была у меня в чугуне и дрыгала лапками, – закончил свой рассказ Николай.

На страстной неделе, из Нижнего Новгорода, с курсов просветработников, домой вернулся Санька. Там он кое-чему научился, познал политграмоту, там его научили современному пониманию жизни на селе в деле продвижения просвещения среди сельского населения, в духе наступления на капитал, в духе социалистического переустройства деревни в свете политики партии большевиков наступления на НЭПманские элементы. Пробыв всю зиму на воле, питаясь на казенных харчах, Санька пополнел, поправился и лицом, и телом. Ему крайне не понравилась деревенская, да еще и постная пища. Хлебая вместе с семьей из общей чашки постную суровую похлебку, он не сдерживаясь высказывал недовольство: «Это разве еда, это разве суп, это какая-то некалорийная кислятина». Отец грубо не обрывал, но словесно укрощал Саньку: «Ведь сейчас пост и ешь то, что и мы едим, не наособицу же от семьи тебя кормить-то! Вот придет Пасха, разговеется, тогда и другая пища будет, недельку-то и потерпеть можно!». Из-за стола Санька вылезал полуголодным и недовольным. Как-то утолить свой голод он после обеда уходил в бакалейную лавку и там покупал грамм по пятидесяти колбасы и пополнял желудок. Придя из лавки, Санька критиковал лавочника-продавца Алешку:

– Вот такой нахал! На копейку меня обсчитал! – возмущался он.

– Погоди, может придет время, торговцы не на копейку, а на целые рубли обсчитывать будут! – пророчески предсказывая заметил Саньке отец.

– Они, вон как околпачивают народ-то! Две копейки на фунт с покупателя-то дерут! – начитанно и наслышано на курсах продолжил наводить критику на частную торговлю Санька. – Я в городе семечки по три копейки за фунт брал, а они по пятачку обгибают, и рыба-то там на семишник дешевле. И белуга, и севрюга, и осетрина, там на две копейки дешевле, одним словом. Здешние торгаши – спекулянты, барышники, и дело их народ-то обзывает облупалы, обдиралы, живодеры!

– Слушай-ка, Санька, а по-твоему, что же они, торговцы-то, в город за товаром так должны ездить? День терять, лошадь содержать и ее запрягать и ездить. В дороге зной и холод принимать, в городе закупить товар и здесь по той же цене продавать его? Это какой же дурак так поступать станет и торговать себе в убыток? Как говорится, много на свете дураков, а любой торговец не таков! Ты вот, Санька, к примеру, станешь в город ездить за так, без выгоды сопли себе морозить, и без выгоды для себя?!

– Да я лошадь-то запрячь не сумею, стану я еще с таким делом связываться, чай я не дурак! – откровенно высказался Санька.

– Ну, так вот, сами же мы и разобрались в этой двухкопеечной спекуляции, – деловито высказался отец, хотя страшно не любивший обман, обсчет и прочую несправедливость. – К примеру, взять тех же Рыбочкиных, в ихней торговле и так наклевывается застой, с такой копеечной торговлишкой можно совсем вылететь в трубу. Время не то стало, воли свободной торговли не стало, власти стали их притеснять, патентами одолевать! В лавке у него все есть: и колбаса и вакса – ешь и пачкайся! А без частной торговли плохо будет, явно идя в защиту частника предсказательно стал высказываться отец – Взять, к примеру, саму торговлю: частник, продавая свой товар при взвешивании на весах дает поход покупателю, чашка с товаром и так тянет, а он добавочно кидает на нее, скажем, канфетку, а в кооперации чашка с товаром и так недотягивает, а продавец наподобие Васьки Панюнина бессовестно пальцем тычет, да еще вдобавок уберет с чашки канфетку и бросит ее себе в рот, вылупив при этом свои бестыжие стеклянные глаза в упор на околпаченного покупателя, «культурно» завёртывая товар в бумагу, которая, кстати, тоже вошла в чистый вес товара. Чистый обман, да и только. И вообще, если говорить о коперации-потребиловке, то я насчет ее прямо скажу, что это не потребиловка, а грабиловка. Им только эти проклятые паи давай, а с них ничего не спрашивай! Как в провальную яму куда-то все наши средства деваются, то их растранжиривают правленцы, то взяли и сожгли всю коперацию, закрыв этим все свои убытки в мастерстве своей торговли, а теперь, знамо дело, с нас, с пайщиков пай надо драть. В общем, не правители, а грабители! – костеря и нелестно отзываясь о правленцах кооператива, злобно возмущался отец. – Да и про сам товар скажу, при изобилии товаров в продаже, люди покупают их не торопясь, с выдержкой приглядываются, осмысленно приценяются, а при нехватке товаров покупатель берет то, что ему предложат, зато и разбирают все нарасхват, не обращая внимания на качество и цену. При изобилии товаров их покупают, а при нехватке их достают! При изобилии товары продают напоказ, а при недостатке их из-под прилавка выбрасывают. Недаром на базарах появилось много барышников и спекулянтов, вот они так дерут с православных людей, без стыда и совести! А в Арзамасе, в магазине однажды ходовой товар давали, так я хотел тоже купить, а меня в очереди так сдавили, что я еле оттуда выбрался! А все за свои трудовые денежки такие неприятности принимать приходится. Да и деньги-то что-то не стали в кармане удерживаться, то купишь чего, то взаймы кому дашь, сколько-то их за людями-то пропало! Один Кузьма Оглоблин восейка задолжал мне полтинник, а спросить долг как-то совестно. А вот такие, как Кузьма, берут в долг без всякого зазора совести. Им дай, а с них не спрашивай. Они только и глядят, как проехать на чужбинку! Да мало того, они со своей больной головы иногда на здоровую сваливают. И упрекнуть честного человека для них ничего не стоит. От них и такое можно услышать: «Какой все же ты жадный, уж из-за гривенника разговор заводишь!» А сами же из-за этого самого гривенника готовы целый час разговор вести, выпрашивая его у кого-нибудь в долг, да еще с преднамерением не вернуть долга! Ладно, хоть мы не поробили, хлеба-то подкупили, а с ним гоже с хлебцем-то! Пошел в мазанку, наклал полную бадейку муки и попекай хлебец и поёдывай его себе на здоровье! – с достоинством закончил свою длинную речь отец.