В ходе «большого скачка» от непосильного труда и голода, продолжавшегося четыре года, умерло почти 38 миллионов человек[126]. Эту цифру подтвердил второй человек в государстве после Мао — сам Лю Шаоци. Незадолго до окончания голода он сказал советскому послу Степану Червоненко, что умерло уже 30 миллионов китайцев.

Этот голод стал крупнейшим по своим масштабам в XX столетии — да во всей писаной истории человечества. Мао недоеданием и непосильным трудом обдуманно довел десятки миллионов людей до смерти. В два критических года — 1958 и 1959 — один только экспорт зерна, который составлял 7 миллионов тонн, эквивалентных более чем 840 калориям в день из расчета на 38 миллионов человек, являл собой мерило жизни и смерти. И это только одно зерно; сюда не включены поставки мяса, подсолнечного масла, яиц и другого продовольствия, которые продолжали идти на экспорт в больших количествах. Если бы это продовольствие не экспортировалось (а вместо этого было распределено в соответствии с гуманитарными критериями), скорее всего, ни один человек в Китае не умер бы от голода.

Мао на самом деле допускал и гораздо большее число смертей. Хотя бойня и не входила в его расчеты в период «большого скачка», он был более чем готов к мириадам смертей как его последствиям и даже намекнул высшему эшелону своих приспешников, что им не следует быть чересчур шокированными, если это произойдет. На партийном съезде в мае 1958 года, который запустил «скачок», он сказал своим слушателям, что им не только не следует бояться, но, наоборот, активно принимать, если люди будут умирать в результате политики партии. «Разве не было бы пагубным, если бы Конфуций еще жил в наше время?» — задавал он вопрос. Даосский философ Чжуан-цзы, сказал он, «был прав, когда праздно проводил время и распевал, когда умирала его жена». «Смерть, — говорил Мао, — должно преодолевать весельем… Мы являемся диалектиками и поэтому не можем не сделать выбор в пользу смерти».

Эта пустословная, хотя и дьявольская по своей сути «философия» была доведена до низовых работников партийного аппарата. Когда в уезде Фэнъян провинции Аньхой одному из таких низовых деятелей показали трупы людей, погибших от истощения и изнеможения, он почти слово в слово повторил то, что слышал от Мао: «Если бы люди не умирали, Земля была бы не в состоянии нести их! Человек живет и потом умирает. Кто же не смертен?» Даже скромные поминки по умершим были запрещены, поскольку Мао сказал, что смерть должна радовать.

Мао усматривал практическую пользу в массовых смертях. «Умершие приносят нам выгоду, — говорил он высшему эшелону власти 9 декабря 1958 года. — Они могут удобрять почву». Поэтому крестьянам было велено сажать зерно на участках для погребения, что причиняло тем немалые страдания.

Мы можем с уверенностью сказать, каким количеством людей Мао не боялся пожертвовать. Будучи в Москве в 1957 году, он заявлял: «Мы готовы принести в жертву 300 миллионов китайцев ради победы мировой революции». Это была примерно половина населения тогдашнего Китая. И в самом деле, на партийном съезде 17 мая 1958 года он сказал: «Не раздувайте вы все эти страхи насчет мировой войны. Самое большее — умрет сколько-то народу… Сгинет половина населения — такое уже бывало несколько раз в китайской истории… Это даже хорошо, если исчезнет половина населения, неплохо, даже если исчезнет одна треть…»

И о военной ситуации Мао думал теоретически. 21 ноября 1958 года, обсуждая в узком кругу приближенных проекты интенсификации труда, вроде оросительных систем и домашнего производства «стали», он вроде бы мельком заметил в этом контексте, что множество крестьян, живя впроголодь и работая на износ, погибнет, сказав: «Работая таким образом, реализуя все эти проекты, половина Китая вполне может умереть. Пусть даже не половина, одна треть или одна десятая — 50 миллионов — умрет». Испугавшись, что его слова шокируют присутствующих, он постарался увернуться от своей личной ответственности за это. «50 миллионов смертей, — продолжал он, — за это меня могут выгнать, или я сойду с ума… но если вы настаиваете, я все же позволю вам пойти на это, и вы не должны будете винить меня, когда народ будет умирать».

В течение первых двух лет осуществления программы «большого скачка» большинство соратников Мао поддерживало его, и лишь один человек в Политбюро, маршал Пэн Дэхуай, являвшийся министром обороны, имел мужество разойтись во взглядах с остальными.

Пэн никогда не забывал о бедствиях крестьян, среди которых вырос. Позднее, находясь в тюрьме, куда заточил его Мао, он писал историю своей жизни, где отмечал, что часто напоминал себе о голодном детстве, чтобы не поддаться искушениям власти и не стать бесчувственным к страданиям нищего народа. В 1950-х годах он первым в верхних эшелонах власти заговорил о развращенном образе жизни Мао: о виллах, которые тот имел в разных концах Китая, о его страсти к красивым девушкам, которых Пэн называл «отборными имперскими любовницами».

Пэн ожесточенно спорил с Мао долгие годы. В 30-х годах он критиковал жестокое обращение Мао с военными командирами. В Великом походе он высказал сомнение в способностях Мао как военачальника, когда тот почти развалил Красную армию ради личных целей. В 1940-х годах, во время яньаньского террора, когда Мао начал создавать культ своей личности, Пэн выразил протест против таких ритуалов, как скандирование лозунга «Да здравствует председатель Мао!» и пение гимна «Алеет Восток». Когда Хрущев в 1956 году осудил Сталина, Пэн еще настойчивее выступил против культа личности и даже отстаивал изменение военной присяги с клятвы в верности лично председателю Мао на клятву верности народу, аргументируя это тем, что «наша армия принадлежит народу».

Это, конечно, злило Мао. Кроме того, вождь упорно ненавидел Пэна за то, что Пэн не просто выражал уважение Хрущеву за развенчание сталинизма, но также настаивал на том, что экономические затраты на военную промышленность в мирное время «должны быть соизмеримы со средствами, выделяемыми на поддержание жизненного уровня народа».

Пэн часто высказывал независимое, неортодоксальное мнение. Он публично восхищался концепцией «Свободы, Равенства и Братства», которую Мао объявил «антимарксистской», и отстаивал сложившиеся веками китайские этические традиции, такие как «Вельможа и уличный нищий равны перед законом» и «Не поступай с другими так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой». «Мой принцип, — говорил Мао, — совершенно противоположный: поступай с другими точно так, как я не хочу, чтобы поступали со мной».

Целых три десятка лет Пэн был для Мао источником постоянного беспокойства, хотя и сотрудничал с Мао в таких ключевых вопросах, как военные действия в Корее в 1950 году. В результате в 1954 году Мао назначил Пэна министром обороны, хотя и вопреки своему желанию, как он сам признался впоследствии. Во время пребывания Пэна на этом посту Мао подрывал его авторитет, создавая конкурирующие командные структуры. И тем не менее Пэн сохранял бесстрашие в общении с Мао, что было уникальным явлением в верхних эшелонах власти.

Развернув в мае 1958 года программу «большого скачка», Мао заставил Пэна и около 1500 высших офицеров участвовать в собраниях «критики» и «самокритики», на которых они должны были подвергать друг друга ожесточенным нападкам. Такие собрания проводились ежедневно неделя за неделей и стали неотъемлемым элементом маоизма, начиная с яньаньского террора. Они часто приводили к ломке личности и абсолютно истощали как морально, так и эмоционально[127]. Пэн был настолько деморализован, что подал прошение об отставке. Эту просьбу Мао отверг, поскольку наметил Пэна в жертвы партийной чистки. В то же время он назначил своего близкого друга маршала Линь Бяо заместителем председателя партии, что автоматически возвышало Линя над Пэном, как в армии, так и в партии.