После обеда здесь включают караоке. Мы поем отвратительные баллады и поп-песни, и присоединяются все, включая персонал. На огромном телеэкране отображаются слова, но большинство людей смотрит друг на друга улыбаясь. Это мой самый долгий зрительный контакт с бездомными. Рэйчел стоит впереди и дуэтом с одной из них поет I Got You Babe. Две женщины просто хорошо проводят время, дразня друг друга своими танцевальными движениями. В этой комнате рождается смех и что-то божественное. Возможно, именно такими и должны быть церкви. Именно для этого они и созданы. Надпись на стене гласит: «Возлюби ближнего своего». Никаких дополнительных условий в духе «Возлюби ближнего своего, если он выглядит, как ты, и говорит, как ты, если он не сумасшедший, не плохой и не опасный». Я пою изо всех сил своим ужасным голосом, а Рут, ухмыляясь, одобрительно поднимает большой палец. Ее дочь балансирует на ее бедре и выглядит самым счастливым ребенком на свете.

Я смотрю на всех по очереди. Но больше всего меня занимает Рэйчел. Я очарована ее радостью от того, что она делает других счастливыми, помогает им чувствовать себя цельными. Она любит их. И они ее любят. В самом деле, она самая добрая медсестра в Великобритании. Люди в этой комнате, наркоманы и преступники, танцуют, поют и переносятся в безопасное, счастливое место. На короткое время они перестают быть асоциальными, «пользователями услуг». Рэйчел права. Они просто люди. Как я, как вы. И даже как отец Майкла.

Дэнни прикован наручниками к тюремному надзирателю и уже сидит рядом с инкубатором Майкла, когда я возвращаюсь туда в 16:00 с первого перерыва за день. Тюремный офицер и Дэнни похожи друг на друга: суровые мужчины с дерьмовыми татуировками. Я ожидаю, что почувствую ненависть к Дэнни. Быть непредвзятым очень сложно, и я научилась ненавидеть и осуждать, сохраняя при этом бесстрастное выражение лица. Я коротко улыбаюсь ему и объясняю ситуацию.

– У Майкла были очень тяжелые несколько дней.

Я рассказываю Дэнни об остановке сердца, кровоизлиянии в мозг, борьбе за жизнь.

Дэнни смеется над надписью «Могучий Мышонок» на доске напротив имени Майкла, но стирает ее, чтобы написать «Майкл Тайсон».

– Он маленький боец, как и я.

И я улыбаюсь этому монстру. Я нахожу стул для Дэнни и для тюремного охранника Сэма, который, несмотря на суровое лицо, говорит тихо и спокойно, как медсестра. Они оба сидят и восхищаются Майклом, пока я кормлю его донорским молоком через назогастральный зонд. Я особенно тщательно проверяю, что трубка находится в его желудке, прежде чем вводить молоко, используя синюю лакмусовую бумагу, чтобы проверить кислотность на конце зонда. Это нужно, чтобы случайно не ввести молоко в полость черепа. В настоящее время, к счастью, положение назогастрального зонда проверяют обычно с помощью рентгена.

– Я тоже родился раньше срока, – Дэнни гладит Майкла по голове так мягко, как только может. – По весу как пакетик сахара, – он смотрит на меня, – шесть футов два дюйма.

– Странно, что недоношенные дети часто становятся такими высокими, – говорю я.

Мы оба смотрим на Майкла. Крайне маловероятно, что он выживет. Это, может быть, единственный раз, когда отец и сын проведут время вместе. Состояние мамы Майкла ухудшается, поэтому сегодня Дэнни разрешили навестить их обоих. Что бы ни случилось, он надолго останется в тюрьме. Если Майкл выживет, он попадет в систему ухода. Даже если его мама выкарабкается, ей потребуются годы реабилитации.

Сейчас Майкл стабилен, и цифры на его мониторе выглядят многообещающе. Он еще недостаточно здоров, чтобы выйти из инкубатора, но я все равно призываю Дэнни прикоснуться к нему, поговорить с ним и спеть ему. Он смеется над предложением спеть, но осторожно кладет руку под миниатюрное тело Майкла и слегка приподнимает его. Майкл свернулся в ладони отца. Взгляд Дэнни меняется. Как будто они оба родились для этого одного момента. И, возможно, именно такие моменты объединяют всех нас. Эти экстремальные моменты любви, которые потрясают нас и напоминают нам о том, кем бы мы могли стать.

Я тихонько проскальзываю к другой стороне койки и делаю снимок одной из мгновенных камер, которые всегда есть в отделении интенсивной терапии на случай, если срочно нужно что-то зафиксировать. Обычно их используют, когда ребенок близок к смерти. Я делаю две фотографии. На одном лицо Дэнни, а на втором Майкл крупным планом.

Это короткий визит, и когда Дэнни приходит время уходить, я отдаю ему фотографии. Он смотрит на фотографию Майкла в своей руке и плачет.

– Я буду дорожить этим, сестра.

И я вижу, что он будет. И что это фото мгновенно стало самым важным, что у него есть. Это не позволяет мне испытывать к нему никакой жалости, но он больше не чудовище для меня. Просто слабак, немного жалкий.

– Подождите, – говорю я ему, возвращаясь с камерой. – Можете ли вы вымыть руки и снова осторожно обнять его?

Дэнни садится рядом с Майклом. Он поднимает кроху, и я получаю фото, почти такое же, как и первое. Сердцебиение Майкла, которое было слишком высоким, замедляется от прикосновения руки Дэнни. Отец наклоняется к нему и фальшиво напевает несколько строчек из Danny Boy. Интересно, пел ли когда-нибудь отец эту песню Дэнни? Так он получил свое имя? И что он был за человек?

Как и учителя, медсестры не могут повлиять на то, кем человек станет. В отличие от родителей, мы не можем изменить чью-то судьбу. Тем не менее, когда Дэнни уходит, я стираю слова «Майк Тайсон» с доски Майкла. Я прикрепляю фото к его инкубатору и сверху пишу: «Важно. Пожалуйста, сохраните». А на доске пишу: «Майкл, сын Дэнни и Ханны».

В день, когда мы должны встретиться с биологическими родителями моего сына, я просыпаюсь c рассветом и сосредотачиваюсь на паутине за окном спальни: идеально ровные линии на фоне светлеющего неба. В группе подготовки к усыновлению нам дали клубок шерстяных ниток и рассадили по разным углам комнаты. Я держала конец нитки.

– Представьте, что вы – ребенок, которого усыновили, – сказала мне социальный работник.

Затем она размотала клубок и вручила его следующему.

– А вы – социальный работник.

Дальше клубок передавался со словами «Вы – приемный опекун», «Вы – родные дедушка и бабушка ребенка» и так далее, пока в центре комнаты не образовалась паутина. Сложная и красивая структура, объединяющая людей, которые любят ребенка и участвуют в его жизни. Потом социальный работник перерезала все нитки гигантскими ножницами и вернулась ко мне. Она протянула мне кусок шерсти, одну прядь, и отдала второй конец женщине позади меня. Кому-то, кого я не могла увидеть.

– Каждый человек, которого вы когда-либо знали и любили, исчез. Каждый из них. Не только биологические родители, но и биологические тетушки, дедушки и бабушки, учителя, няни, соседи, социальные работники, приемные опекуны, приемные братья и сестры. Каждый. И теперь у вас только одна связь. Совершенно новая, с незнакомым человеком. Все остальные ушли.

Я провожу почти два часа, решая, что надеть. Нелепо. Но я не хочу усугублять ситуацию. Я знаю, что не могу сделать ее лучше, поэтому моя цель – хотя бы не ухудшить. Социальный работник постоянно говорит мне: «Это будет очень тяжело. Возможно, это самое сложное, что вам когда-либо приходилось делать». Она повторяет это как мантру, как будто ее обязанность состоит в том, чтобы помочь мне заранее понять эмоции, которые я буду испытывать, что, конечно же, невозможно. И моя одежда ничего не изменит. Я думаю о том, что должна чувствовать эта женщина. Представьте, что вы потеряли ребенка. Отдали ребенка на попечение. Разве такое можно вынести? Нам дали возможность познакомиться с биологическими родителями моего сына. Они хотят встретиться с нами, посмотреть, с кем будет жить их сын, которого власть имущие решили забрать на воспитание, пока ему не исполнится 18 лет. Сначала я отказывалась. Нет, я недостаточно сильна.