После первого двухминутного цикла Стеллу сменяет другая медсестра. Компрессия грудной клетки – это физически тяжелая работа. Стелла подходит ко мне, чтобы отдышаться, затем берет дефибриллятор. После еще одного раунда мы делаем паузу, проверяем аппарат. Стелла заряжает его, выкрикивает приказ «Всем отойти!», нажимает кнопку, а затем возвращает всех к груди Гвен, и они продолжают работу.

Каким-то образом Гвен выживает. Бригада вздохнула с облегчением: они знают, что ее семья уже в пути. Когда вбегает сын Гвен Дэвид, ее состояние уже стабилизировалось, и его испуганные глаза видят, что она все еще здесь, все еще жива. Я смотрю, как Билл подходит к своей жене, и слегка задергиваю шторы, чтобы они могли уединиться. Мы не знаем, выживет ли Гвен. Возможно, нет. Но Билл всегда будет знать, что он был с ней рядом, держал ее за руку. И в этот момент есть только они. Муж и жена.

Билл наклоняется и целует Гвен, как будто у нее нигде нет ни трубок, ни проводов. Он целует ее так, как будто у него больше никогда не будет такого шанса.

Жестокая и странная правда жизни заключается в том, что все плохое случается одномоментно. Слезы – еще одна странная вещь. Даже когда внутри вас, по ощущениям, больше нет ни капли жидкости, они продолжают течь, как будто внутри еще целая река.

Я так сильно плачу, что у меня пересохли губы, но не могу остановиться. У моих детей – пятилетнего сына и семилетней дочери – слезы тоже текут градом. И каждый раз, когда я смотрю на них, мне кажется, что я худшая мама в мире, самая большая неудачница.

Мы переезжаем из нашего дома в небольшое арендное жилье, и нам помогают два здоровенных грузчика, оплаченных последними деньгами, что у меня есть. Я пишу, ухаживаю за больными, преподаю и планирую работать по 90 часов в неделю. Домашние дела будет вести помощница по хозяйству, поселившаяся в кладовке. Я не знаю, как мы будем платить грабительскую арендную плату (это же Лондон), но я что-нибудь придумаю, я должна. Я не хочу забирать детей из этой школы и из этого детского сада, не сейчас. Кроме того, нам пока некуда идти. Грузчики прекращают свою веселую болтовню, как только видят меня среди наполовину упакованных коробок, мои дети плачут рядом со мной. Они хотят видеть папу. Они хотят, чтобы мы не расставались. Они хотят остаться в своем доме. Но мы не можем себе этого позволить. И мне нечем их утешить. Ни слов, ни энергии – ничего. Я пуста, во мне нет ничего, кроме слез.

В день похорон моего дедушки по отцовской линии мы с братом едем в Линкольншир. Мой папа тоже при смерти: мы еще этого не знаем, но он умрет на следующей неделе. Наш отец хил и болен, и он опечален тем, что не может пойти на похороны собственного отца. Что за беда, думаем мы, не иметь возможности пойти на похороны близкого человека. Каким-то образом мы с братом умудряемся шутить. Улыбка. Саркастический комментарий. Но это мало помогает скрыть нашу боль.

Мы останавливаемся перекусить и заказываем еду, которую не едим. Говорим о том, как долго наш папа может прожить. Мой брат, самый здоровый человек, которого я знаю, чувствует себя плохо. Это необычно. Он любит говорить людям, что он не только итальянец (это не правда), но еще и почти олимпийский спортсмен, поскольку его пульс в состоянии покоя составляет 45 ударов в минуту. И несмотря на его шутливое хвастовство (однажды я слышала, как он рассказывал кому-то, что фактически открыл Ибицу), он еще и лучший из мужчин. Но он начинает потеть и бледнеет.

– Я пойду подышу, – говорит он и выходит из ресторана.

И все немного замедляется, время как бы замирает. Я смотрю на него. В кафе, где мы сидим, французские окна. Я вижу своего брата снаружи, и ощущение паузы усиливается. Он ходит пошатываясь по почти пустой улице с ее мощеными камнями и аккуратными красивыми домиками напротив. Но мы не пили. И миллион лет прошло после того, как мы пробовали наркотики в подростковом возрасте. Я думаю, что, возможно, он шутит, и делаю маленький глоток супа. Брат наклоняется вперед. Я улыбаюсь, но что-то в его лице не так. Он не улыбается, даже глазами, как обычно. А потом он падает. Падает!

Моя суповая ложка тоже падает на пол, звеня, и наступает полная, невыносимая тишина. Несколько секунд я не могу пошевелиться. Я не могу дышать. Только не он, не мой брат! Все мужчины ушли из моей жизни. Кроме него. Я не религиозна, но мне хочется закричать, глядя в небо: «Чего тебе еще от меня надо?!» Вместо этого я бегу. Толкаю дверь и бросаюсь к нему. Пока я выбегаю на улицу, около него уже собралась небольшая толпа. Кто-то вызвал скорую. А он лежит на земле, не реагируя. Его глаза закрыты.

Пройдет много времени, прежде чем я снова почувствую себя счастливой. Я иду по мосту в сторону больницы. Все привычное сегодня кажется другим. На этом мосту всегда жили бездомные. В поисках убежища они собирались и вокруг больницы, сидели на лестничных клетках, прятались в тенях. Теперь везде вдоль дорог стоят палатки, в них живут целые сообщества. Окна парламента рядом выходят прямо на наш бездомный город, на людей, еле выживающих, с изъязвленными и распухшими пальцами, в грязной одежде, со спутанными волосами.

Я вижу мужчину в полубессознательном состоянии, его штаны наполовину спущены. Возле его головы лужа рвоты. Я смотрю, как люди проходят мимо него. Им он кажется невидимым. Я останавливаюсь и осторожно встряхиваю его, но он не просыпается, хотя и стонет. Он не в себе, принял что-то, как, я подозреваю, поступили бы все мы в тех же обстоятельствах. «Привет, ты меня слышишь?» Он приоткрывает один глаз. Я могу сказать, что его дыхание в норме. Мимо проходят другие люди: женщины на каблуках, мужчины в костюмах, работники больниц, врачи и медсестры. Все в телефонах, переписываясь на ходу. Я становлюсь на колени рядом с этим человеком и чувствую такое отчаяние. Я понятия не имею, кто он такой, я не имею к нему никакого отношения, и все же люди обходят его стороной, почти переступают, и это вызывает во мне ярость.

Я смотрю на реку под мостом. Солнце встает, оставляя золотые узоры на танцующей воде. Эта река, должно быть, повидала многое. Друг из Демократической Республики Конго сказал мне, что «Конго» означает «Река, которая поглощает все истории». Я думаю, что Темза тоже, должно быть, поглотила все истории и видела, как жизнь людей улучшается, а затем снова ухудшается. Ничего не меняется, на самом деле жизнь просто непрерывно движется по кругу. А теперь, кажется, настал момент вернуться в диккенсовский Лондон. Почти один из пятидесяти лондонцев является бездомным. И это до пандемии COVID-19.

Однако так не везде. В Данди я встречаю множество бездомных, но ни один из них не спит на улице. «В городе около пяти бомжей, – рассказывает мне женщина. – У остальных есть приюты или краткосрочное жилье». Я путешествую по городам Шотландии и слышу похожую историю. «Каждую среду я прихожу в бесплатную столовую, – говорит мне шотландская социальная работница. – Сижу и помогаю, чем могу». Она объясняет, что в Шотландии практически нет бомжей, потому что людям не нужно доказывать, что они бездомные, чтобы получить ночлег. «В Англии люди должны это доказать, – говорит она. – И я подозреваю, что очень немногие носят с собой документы, когда оказываются в кризисной ситуации». Возможно, именно поэтому мы видим так много людей, которые спят на улице?

Согласно Shelter, бездомный – это любой человек, оказавшийся в следующих ситуациях: отсутствие жилья в Великобритании или за границей, отсутствие законного права занимать жилье, разделение домохозяйства и отсутствие жилья для всего домохозяйства, нецелесообразность продолжать занимать жилое помещение, вероятность насилия, а также ситуация, когда заявитель не может обеспечить вход в жилье или проживает в передвижном строении, но не имеет места, чтобы его поставить. По сути, это касается всех, у кого нет постоянного адреса или кто рискует его потерять.