— Не трогай его, — покачал я головой, выслушав Керу. — И вообще, постарайся сделать так, чтобы кроме Доменико тебя никто не видел и не слышал. Тебя и Ремуса тоже. Все, кому это интересно, должны решить, что ты исчезла, сгинула. Если уж мне тихо исчезнуть не светит.

Мы говорили еще долго. Причем, в основном я — пытался учесть все возможные варианты развития событий, и продумать любые случайности, и как этих случайностей избежать. Собственный расстрел — дело серьезное, здесь на авось не получится.

После того знаменательного визита домины Петры, обо мне все будто бы забыли. Ни допросов, ни пыток, ни визитов лекаря. Дни шли один за другим, одинаково унылые, скрашиваемые, как и раньше, только завтраком. Разносолов я больше не получал, но и той бурды, что была в первый день, мне не приносили. Вполне приличная кормежка, в последние годы, живя с родителями в неблагонадежных кварталах, такое изобилие мы могли себе позволить очень редко. Сдается мне, за ту декаду я даже растолстел слегка. Хотя, что я говорю, просто тюремная рубаха перестала болтаться на мне как на вешалке. Страх неизвестности и предстоящей казни не мешал мне к ней готовиться. Каждый день я всеми силами стремился восстановить свое здоровье — насколько это было возможно. Рана в ноге более-менее затянулась. Я все еще хромал, но это и не удивительно. Мало того, что мышцу разворотило пулей, так я еще и поковырялся там изрядно, так что на быстрое восстановление рассчитывать было бы наивно. Тем не менее, чувствовал себя я вполне сносно, и был этим фактом крайне доволен.

Ночами я жадно выспрашивал Керу обо всем, что ей удалось узнать за день. Богиня, следуя моей просьбе, не показывалась никому, кроме Доменико на глаза, но очень много времени проводила, рыская по городу и выясняя все, что мне необходимо было знать. Ну и покупки кое-какие делала, самым постыдным образом выпросив у Доменико денег в долг. Стала моими глазами и ушами на это время, при этом ухитрялась оставаться невидимой для людей Валерия, которые строго следили за всеми телодвижениями охраняемых. Кузен, по словам богини, держался, хоть и впал в уныние. Даже не поинтересовался, для чего нужны девушке деньги, не такие уж маленькие. Выделил запрошенное без вопросов, только уверил, что никаких долгов не признает, и обратно не примет.

Моих планов парень не знал — я не хотел никаких случайностей. Доменико я верю, предавать он меня не станет, по крайней мере сознательно, однако не обольщаюсь насчет его хитрости и изворотливости. Парень умен, сообразителен, и хорошо образован. По крайней мере, значительно лучше, чем я сам. Со временем добавится еще и опыт, но пока брат слишком наивен. Тягаться с Валерием, который каждый вечер уделяет пару часов времени, чтобы поболтать с «приятелем», ему пока рано. Тот здорово поднаторел в ораторском искусстве, да и цинизмом не обделен, так что может и вытянуть из собеседника что-нибудь такое, чем я делиться не хочу. А там, потянет за ниточку, и весь мой и без того шаткий план пойдет насмарку.

Впрочем, мы не одной болтовней занимались. Еще Кера мне помогала. Для того, чтобы хоть немного повысить свои шансы выжить, я попросил богиню устроить мне расстрел. Во сне. И не один раз — каждую ночь несколько десятков раз я видел один и тот же сон. Я стою перед строем жандармов. Щербины и сколы на кирпичной стене за спиной ясно демонстрируют — я далеко не первый тут. По команде жандармы поднимают карабины, наводят. Лейтенант резко опускает руку. На конце стволов, направленных мне в лицо, расцветают желто-красные вспышки.

Период затишья закончился в день начала Вакханалий. Кое-где, я знаю, они до сих пор празднуются, несмотря на запрет. Чистые здесь не при чем — Вакханалии запретили больше полутора тысяч лет назад, однако традиции празднования до сих пор сохранились, особенно среди пресыщенной части общества. Впрочем, с появлением чистых Вакханалии и вовсе почти сошли на нет, ушли совсем уж в глубокое подполье, и были почти забыты. Тем не менее, мне показалось забавным, что суд надо мной начался именно в этот день. Символично получилось.

Суд, как и Вакханалии, в свое время, начался с большой помпой. Очень пафосно и торжественно. Здание суда в Сарагосе располагается на высоком берегу реки Эбро, а парадный вход смотрит на площадь, забитую народом под завязку. Толпа собралась по-настоящему огромная. Меня везли к парадному входу на грузовом локомобиле — примерно таком же, как и тот, в котором я провел последние недели. Только вместо тента этот был оборудован клеткой, в которой меня и везли. Путь для локомобиля пробивали жандармы, активно работая прикладами, машина медленно, но двигалась к зданию суда, однако в какой-то момент я почти уверился, что сопротивление оцепления будет сломлено, и аморфная человеческая масса просто погребет под собой и меня, и весь грузовик. Гул и крик стоял такой, что хотелось зажать уши и закрыть глаза.

Человек — социальная тварь. Это забито в наши инстинкты, в гены. Даже самый убежденный интроверт нуждается в человеческом обществе. Даже не так. Человек нуждается в одобрении. Может, есть где-то люди, которым на самом деле плевать на мнение окружающих, но я не сильно в это верю. Разум дал нам возможность бороться со своей природой, вот только пока ничего у нас не получается. И, уверен, никогда не получится, а тот, кому это удастся, перестанет быть человеком.

Я не мог определить, что кричат все эти люди. Я не мог даже вычленить отдельных лиц — глаза не останавливались на ком-то одном, скользя по этому бесконечному морю людских голов. После декады, проведенной в одиночной камере, такая резкая смена обстановки просто выбила меня из колеи. Наверное, это можно назвать сенситивным шоком. В тот момент мне казалось, что если они до меня доберутся — просто разорвут. И это угнетало. Как бы я ни хорохорился, как бы ни убеждал себя, что мне совершенно плевать на отношение людей, было откровенно не по себе знать, что меня ненавидит такая масса народа.

Локомобиль встал вплотную к зданию суда. Меня выдернули из клетки, практически на руках занесли внутрь. Не из грубости — меня действительно сморило, так что я еле передвигал ноги. Похоже, сказалось обилие впечатлений, свежего воздуха и солнечного света — день выдался удивительно ясный для этого времени года.

Огромный зал был тоже полон народа — правда, здесь люди вели себя поспокойнее. На меня пялились, разглядывали с жадным интересом, но хотя бы молча. Я тоже рассматривал зрителей, пока меня вели между рядами лавок. Здесь явно собрался весь цвет города. Дамы в шелках, с высокими, затейливыми прическами, сверкающими золотыми украшениями. Мужчины в строгих костюмах дорогой ткани в высоких цилиндрах теребят в руках богато украшенные трости. Красота, да и только. Мне даже стыдно стало за свой вид — тюремная роба, и даже голова непокрыта, да и сам я небрит и не причесан. Моветон!

Показывать свое смущение не стал. Наоборот, выпрямился, да еще улыбнулся, или, скорее, оскалился, обведя взглядом почтенное собрание. С удивлением обнаружил, что люди отводят глаза. Даже приятно на секунду стало. Победителем себя почувствовал. Впрочем, меня быстро остудили: торжественное шествие сквозь ряды горожан закончилось в клетке, высоты которой не хватало, чтобы стоять в полный рост. Сидения внутри тоже не было, так что мне предлагалось либо усесться на полу, либо стоять в полусогнутой позе. Последнее — точно не получилось бы, потому что я еще слабоват после ранения. Так что усаживаюсь в центре клетки. Спиной к судье, лицом к залу. Насколько мне известно, положено наоборот. Или, скорее, спиной к стене, так чтобы можно было видеть и зал и судейскую коллегию. Но мне плевать, да и хочется выразить свое отношение к этому фарсу хоть каким-нибудь способом. К тому же рассматривать первые ряды сидящих в суде интереснее, чем пустые трибуны. Судьи пока нет. Ничего, появится — оглянусь, полюбопытствую.

Ждали, кажется, только меня, так что как только я устроился, секретарь оповестил о том, что начинается суд над государственным преступником Диего, рода неизвестного, который обвиняется в многочисленных преступлениях. После чего объявил, что дело объявляется экстраординарным, и потому будет рассматриваться без участия присяжных. Обозначив, таким образом суть дела, секретарь попросил присутствующих поприветствовать претора провинции Ишпаны, доминуса Дариуса Августа. Как тут не оглянуться? Такой, оказывается, большой человек меня судить будет. Целый претор провинции! Правда, ни званию своему, ни имени претор на мой взгляд не соответствовал. Слишком толст, слишком малоросл и слишком румян. Напоминал он, скорее, какого-нибудь пекаря или лавочника, но никак не всесильного претора целой провинции. Правда, одет дяденька оказался очень богато — на судебную мантию пошло столько золотой вышивки, что не везде видно было ткань.