Когда Рейзл пришла домой, в кухне никого не было, стол пустовал, лишь громко свистел чайник на плите. Затем к свисту присоединился стон из коридора, глубокий стон, намного ниже свиста, давящий. Рейзл быстро заварила чай, чтобы отнести зейде вместе с лекарствами, но обнаружила его безмятежно храпящим в своей комнате. Его разбудил стук подноса, опустившегося на комод.

– Ты принесла чай! Шкоах, Рейзеле, – поблагодарил он. – Какая ты добрая. – Зейде снова закрыл глаза, но продолжил говорить: – Это цхис твоей мами, ее великая заслуга, что у нее такая дочь. Ты даже знаешь, когда я хочу пить!

– А где мами? Это ведь она поставила тебе чайник?

– Ай, нет, – сказал зейде.

Из спальни родителей снова раздался стон. Рейзл подскочила к двери, но зейде ее окликнул:

– Чай!

Рейзл вернулась, захватив еще подушку, и торопливо взбила те, что уже лежали, чтобы зейде мог сидеть прямо. Поднос она поставила на стул у кровати, расплескав впопыхах немного чая из чашки.

– Ништ геферлех, – сказал зейде. – Ничего страшного. Иди, – он махнул ей рукой.

Стоны стали более пронзительными. Боль в крике тати, совершенно не похожем на его обычные крики, напугала Рейзл. Тати всегда был строгим, но иногда приправлял ее мягкостью. Он постоянно что-то ей запрещал, но потом приносил им с Гитти игрушки. Врывался в их комнату, держа руки за спиной, и предлагал угадать, что он принес, чтобы их порадовать. Он заходил в кошерный магазин игрушек по дороге с работы и приносил им семью мицва-куколок, закрывающих глаза руками за произнесением вечерней Шма, или куколку шаббатней мами с игрушечными свечками и маленькими пластмассовыми халами.

Сейчас в нем не было ни намека на эту мягкость. Низкий болезненный стон напомнил Рейзл уверенный голос тати, проговаривающего благословение после еды. Даже после субботнего обеда, когда ему не терпелось поскорее оказаться в кровати и отдохнуть, он четко произносил каждое слово молитвы. Вот и сейчас он как будто спешил – отчасти из желания поскорее покончить с этим, как с шаббатним благословением, отчасти от отчаяния. Рейзл почувствовала, что он не знает, как положить конец этим страданиям.

Мами сидит у кровати, напуганная. Кажется, она тоже не знает.

– Ты не принесла чай? – упрекнул ее тати.

– Я отнесла его зейде.

– Зейде? Почему? А мне что, чай не нужен?

Лоб тати прорезала морщина разочарования. Уголки его губ опустились, будто он только что попробовал еду, которая должна была быть вкусной, но оказалась гнилой, и ему не терпелось ее выплюнуть.

– Да, тати. – Рейзл отвернулась, чтобы не смотреть на горькое выражение лица, которое не узнавала. – Сейчас принесу тебе чай, – сказала она и вышла из комнаты.

К счастью, когда она вернулась с чаем, свет был выключен. Она поставила поднос на комод, но не осталась, чтобы помочь. Мами сама принялась кормить тати с ложечки.

Мами много дней ходила между комнатами зейде и тати, делала чаи и компрессы, приносила им лекарства, молоко или воду и еду, если таблетки надо было принимать с едой. Останавливалась она, лишь когда Рейзл возвращалась с учебы или работы, тогда Рейзл отчасти перенимала у нее эстафету и шла помогать зейде. Если она заходила к тати, он кричал: «Позови мами!»

Голос тати эхом раздавался у нее в голове, даже когда она уходила из комнаты.

Рейзл вышла из комнаты тати, полной злобы и боли, и обнаружила мами на диване в гостиной. Рейзл удивило, что мами закинула ноги на подлокотник.

– Я уволюсь, – сказала Рейзл. – Тебе тяжело одной.

Мами это не одобрила.

– Найн, найн. Работай дальше. Это ничего. Я просто сегодня устала.

– Я могу снова выйти в следующем году. Помощь все равно будет нужна.

Но Рейзл не уволилась. Это тати на какое-то время ушел с работы, а Рейзл стала работать больше, чтобы самой платить за проезд и помогать семье. Когда тати вернулся на работу, он больше не поднимал тяжелых коробок с товаром – никаких пятидесятидюймовых телевизоров («Ну зачем он поднял этот телевизор? Двадцать пять лет там проработал! Он же менеджер! А до сих пор коробки таскает, как шаббес гой!» – сетовала мами, качая головой. Конечно, тати она этого не сказала. Он бы разозлился, а разве оно того стоило?) Тати нашел обезболивающее, от которого его не рвало и не было запора, по крайней мере такого, с которым не справился бы чернослив. Постепенно он начал выходить из комнаты, передвигаться, ходить в шул, ездить в магазин на Манхэттене в специальном фургоне – в дни, когда боль немного отступала. Но грубость в его голосе никуда не исчезла, а терпение только уменьшалось. Злить тати никому не хотелось. Когда он кричал, из комнаты будто исчезал воздух, будто она должна треснуть, чтобы гром голоса тати вылетел, а кислород вернулся. Когда он кричал, морщины у него на лбу становились глубже, на лице выступали капли пота. К его ударам по столу все привыкли. Просто тихо ждали, пока он закончит. И молчали, надеясь не просто на то, что его гнев пройдет, а на то, что, если не подливать масла в огонь, прежний тати вернется.

В туалете колледжа Рейзл снимает кардиган, расстегивает блузку и убирает вещи в рюкзак. На секунду она обнажена, огромный бежевый лифчик на белой коже. Даже без одежды она остается хасидкой. Будто скромность – неотъемлемая ее часть, будто она никогда не сможет раздеться до конца, сколько бы слоев одежды она ни сняла. Этот лифчик явно предназначен для сокрытия.

Из рюкзака Рейзл достает черный свитер с V-образным вырезом. Чтобы добыть на него деньги, пришлось соврать мами – она сказала, что потеряла проездной на метро, и купила свитер в магазине рядом с кампусом. Натянув свитер, она выходит из кабинки посмотреться в зеркало; ткань оказалась более прозрачной, чем она предполагала, – из-под нее просвечивает ее бледная кожа. Линия между грудями тоже заметна, она спускается прямо в центр выреза. Рейзл чувствует, как по телу бегут мурашки. Те, кто не обращал на нее внимания, теперь смогут ее заметить. Она-то уж точно видит больше, чем раньше.

Подходя к аудитории, Рейзл вдруг чувствует прилив страха. Лицо пышет жаром, но пальцы, вцепившиеся в лямки рюкзака, ледяные, она их не чувствует. Верхняя часть ее туловища, обтянутая свитером, кажется частью чужого тела. На нижней по-прежнему длинная юбка. Ее можно было бы разрезать пополам; что-то из этого точно не ее: ноги или, наоборот, перед – то, что в интернете называется сиськами.

Рейзл приходит на пару заранее и садится подальше. Заходят остальные студенты, в том числе примечательно высокий парень. Он проходит мимо стульев с приделанными к ним столиками. У него на кофте большая цифра «десять», Рейзл знает: это значит, что он спортсмен. Рейзл чувствует на себе его взгляд, скользящий к вырезу. Или ей только кажется? Как только парень оказывается у нее за спиной, она начинает сомневаться. Раньше у нее такого не было. Страшно чувствовать себя выставленной напоказ, но при этом так волнительно быть заметной, возможно даже желанной для мужчины с такими большими руками, что ноутбук в них кажется детской игрушкой. Своими длинными белыми пальцами он мог бы подбросить ноутбук и с легкостью и грацией поймать, спасти от падения. Рубашка плотно прилегает к его плечам и груди, как свитер Рейзл плотно прилегает к ней. Что будет, если он снимет рубашку? Если она снимет свитер?

Уперев взгляд в стол, Рейзл занимает себя тетрадью и текстом, который им задали прочитать: «Супермен и я» Шермана Алекси[30]. Алекси описывает, как научился читать в три года, представляя, что написано в облачках с текстом в комиксах о Супермене, опираясь на картинки. Рейзл волнуется – вдруг и у нее над головой висит такое облачко, вдруг остальные студенты чувствуют, как она мысленно их раздевает, на мгновение представляет каждого без книг, рюкзака и куртки. Кто из них хотел бы обнять другого студента или ее? С кого упали бы джинсы? Порноролики вселили в Рейзл искаженное убеждение в том, что любому одетому человеку нужно лишь подмигнуть, слегка до него дотронуться, чтобы он тут же разделся.